Книга рассказывает о кругосветном путешествии в морских глубинах на уникальном подводном корабле Наутилусе исследователя и изобретателя капитана Немо и его товарищей.

1866 год ознаменовался удивительным происшествием, которое, вероятно, еще многим памятно. Не говоря уже о том, что слухи, ходившие в связи с необъяснимым явлением, о котором идет речь, волновали жителей приморских городов и континентов, они еще сеяли тревогу и среди моряков. Купцы, судовладельцы, капитаны судов, Шкиперы как в Европе, так и в Америке, моряки военного флота всех стран, даже правительства различных государств Старого и Нового Света были озабочены событием, не поддающимся объяснению.

Дело в том, что с некоторого времени многие корабли стали встречать в море какой-то длинный, фосфоресцирующий, веретенообразный предмет, далеко превосходивший кита как размерами, так и быстротой передвижения.

Записи, сделанные в бортовых журналах разных судов, удивительно схожи в описании внешнего вида загадочного существа или предмета, неслыханной скорости и силы его движений, а также особенностей его поведения. Если это было китообразное, то, судя по описаниям, оно превосходило величиной всех доныне известных в науке представителей этого отряда. Ни Кювье, ни Ласепед, ни Дюмериль, ни Катрфаж не поверили бы в существование такого феномена, не увидав его собственными глазами, вернее глазами ученых.

Оставляя без внимания чересчур осторожные оценки, по которым в пресловутом существе было не более двухсот футов длины, отвергая явные преувеличения, по которым оно рисовалось каким-то гигантом, - в ширину одна миля, в длину три мили! - все же надо было допустить, придерживаясь золотой середины, что диковинный зверь, если только он существует, в значительной степени превосходит размеры, установленные современными зоологами.

По свойственной человеку склонности верить во всякие чудеса легко понять, как взволновало умы это необычное явление. Некоторые попытались было отнести всю эту историю в область пустых слухов, но напрасно! Животное все же существовало; этот факт не подлежал ни малейшему сомнению.

Перед вами — Жемчужина творческого наследия Роберта Луиса Стивенсона — легендарный, не нуждающийся в комментариях, «черный роман» «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»...

Мистер Аттерсон, нотариус, чье суровое лицо никогда не освещала улыбка, был замкнутым человеком, немногословным и неловким в обществе, сухопарым, пыльным, скучным — и все‑таки очень симпатичным. В кругу друзей и особенно когда вино ему нравилось, в его глазах начинал теплиться огонек мягкой человечности, которая не находила доступа в его речь; зато она говорила не только в этих безмолвных средоточиях послеобеденного благодушия, но и в его делах, причем куда чаще и громче. Он был строг с собой: когда обедал в одиночестве, то, укрощая вожделение к тонким винам, пил джин и, горячо любя драматическое искусство, более двадцати лет не переступал порога театра. Однако к слабостям ближних он проявлял достохвальную снисходительность, порой с легкой завистью дивился буйному жизнелюбию, крывшемуся в их грехах, а когда для них наступал час расплаты, предпочитал помогать, а не порицать.

— Я склонен к каиновой ереси, — говаривал он со скрытой усмешкой. — Я не мешаю брату моему искать погибели, которая ему по вкусу.

А потому судьба часто судила ему быть последним порядочным знакомым многих опустившихся людей и последним добрым влиянием в их жизни. И когда они к нему приходили, он держался с ними точно так же, как прежде.

Без сомнения, мистеру Аттерсону это давалось легко, так как он всегда был весьма сдержан, и даже дружба его, казалось, проистекала все из той же вселенской благожелательности. Скромным натурам свойственно принимать свой дружеский круг уже готовым из рук случая; этому правилу следовал и наш нотариус. Он дружил либо с родственниками, либо с давними знакомыми; его привязанность, подобно плющу, питалась временем и ничего не говорила о достоинствах того, кому она принадлежала. Именно такого рода, вероятно, были и те узы дружбы, которые связывали нотариуса с его дальним родственником мистером Ричардом Энфилдом, известным лондонским бонвиваном. Немало людей ломало голову над тем, что эти двое находят друг в друге привлекательного и какие у них могут быть общие интересы. Те, кто встречался с ними во время их воскресных прогулок, рассказывали, что шли они молча, на лицах их была написана скука и при появлении общего знакомого оба как будто испытывали значительное облегчение. Тем не менее и тот и другой очень любили эти прогулки, считали их лучшим украшением всей недели и ради них не только жертвовали другими развлечениями, но и откладывали дела.

Александр Сергеевич Пушкин, безусловно, был великим поэтом и писателем. Но, кроме всего прочего, он слыл азартным игроком и заядлым картежником. Однажды генерал-губернатор Дмитрий Голицын рассказал Пушкину байку о своей матери - княгине Наталье Борисовне. Ходили слухи, что "усатая княгиня" - Голицына, известная своей страстью к карточным играм, знает три заветные карты, которые принесут выигрыш любому, даже самому неудачливому игроку. Пушкин, с присущим только ему умением и талантом превращать в предмет искусства все, что его окружает, незамедлительно сделал Голицыну прототипом графини в небезызвестной "Пиковой даме". Так на свет появилось произведение о Германе, старой графине и тайне трех карт, которые могут сделать человека несказанно богатым или в одночасье свести его с ума.

Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пятом часу утра. Те, которые остались в выигрыше, ели с большим аппетитом; прочие, в рассеянности, сидели перед пустыми своими приборами. Но шампанское явилось, разговор оживился, и все приняли в нем участие.

– Что ты сделал, Сурин? – спросил хозяин.

– Проиграл, по обыкновению. Надобно признаться, что я несчастлив: играю мирандолем, никогда не горячусь, ничем меня с толку не собьешь, а всё проигрываюсь!

– И ты ни разу не соблазнился? ни разу не поставил на руте?.. Твердость твоя для меня удивительна.

– А каков Германн! – сказал один из гостей, указывая на молодого инженера, – отроду не брал он карты в руки, отроду не загнул ни одного пароли, а до пяти часов сидит с нами и смотрит на нашу игру!

– Игра занимает меня сильно, – сказал Германн, – но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее.

– Германн немец: он расчетлив, вот и все! – заметил Томский. – А если кто для меня непонятен, так это моя бабушка, графиня Анна Федотовна.

Туман пришёл в маленький провинциальный городок — словно бы ниоткуда. Туман сгустился над узенькими улочками, вполз в окна домов. А из тумана вышла — смерть. Смерть многоликая, вечно голодная, вечно жаждущая человеческой крови! Смерть, имя которой — полчища монстров, слишком страшных не то что для реальной жизни — для кошмарного сна. Смерть, уносящая всё новые и новые жизни... И теперь горстка чудом уцелевших храбрецов укрылась, как в осаждённой крепости, за пока ещё — пока ещё! — безопасными стенами супермаркета. Но из безопасного крошечного бастиона человечности рано или поздно придётся выйти — в смертельную схватку с кошмаром...

Реальность и ирреальность сплетаются воедино, и в результате человек погружается в омут такого кошмара, какой не мог даже вообразить! Одиннадцать пассажиров авиалайнера очнулись — и оказалось, что, кроме них, в самолете нет никого, даже пилота, что они — в эпицентре ужаса, в застывшем параллельном мире, где нет ни звука, ни запаха, ни вкуса, ни времени. Зато здесь обитают чудовищные твари, убийцы всего живого, — лангольеры…

Брайан Энгл подрулил лайнер ведущей авиакомпании «Гордость Америки» к остановке у ворот № 22 и выключил сигнал ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ точно в 22.14. С облегчением выдохнул и освободился от ремней.

Он не помнил, когда прежде испытывал такое облегчение и жуткую усталость по окончании полета. Адски болела голова. Решено, на вечер никаких выпивок в пилотском баре, ужина и даже ванны, когда доберется, наконец, до Вествуда. Брайан мечтал упасть на кровать и проспать четырнадцать часов подряд.

Рейс № 7 «Гордость Америки», обслуживающий маршрут Токио – Лос-Анджелес, сначала задержал сильный встречный ветер, а потом обычная пробка в ЛАКСе, который, по мнению Энгла, был, пожалуй, худшим аэропортом Америки, если не считать Логан и Бостон. Не везло и дальше – к концу перелета возникла проблема с давлением. Сначала вроде бы пустяк, а потом пошло хуже, пока проблема не стала просто угрожающей. Дошло до того, что могло в любой момент прорвать, а дальше – мгновенная декомпрессия, но, к счастью, на том и остановилось. Иногда подобные ситуации таинственным образом сами собой устранялись. Так получилось и на сей раз. Пассажиры, благополучно покидавшие теперь самолет, даже не подозревали, насколько они были близки к превращению в громадный человеческий паштет.

Но Брайан знал… От этого дико трещала башка.

– Эту суку прямо отсюда немедленно на техосмотр, – сказал он своему помощнику. – Они-то знают, что может произойти, и в курсе проблемы. Ты как считаешь?

Помощник кивнул:

– Ясно, им не нравится тут копаться, но они знают, как пить дать.

– А мне плевать, что им там нравится или не нравится, Дэнни. Нынче мы все были на волосок…

Дэнни Кин согласно кивнул. Он понимал это тоже.

Брайан вздохнул и принялся растирать затылок. Голова разламывалась.

– Может, стар я становлюсь для такой работы, а?

То же самое говорил время от времени каждый из них, особенно после неудачной смены, и Брайан понимал, что он вовсе не стар для подобной работы в свои сорок три. В этом возрасте как раз и начиналась самая классная работа опытного пилота. Однако, события сегодняшнего рейса чуть не заставили его поверить, что пора отчаливать. Господи, как он устал!..

В кабину постучали. Штурман Стив Сирлс развернулся в своем кресле и, не вставая, открыл дверь. На пороге стоял мужчина в фирменном зеленом блайзере «Гордости Америки». Это был помощник главного диспетчера «Гордости Америки» в ЛАКСе – Джон (или Джеймс) Диган.

– Капитан Энгл?

– Да? – Внутренняя защита рухнула, головная боль усилилась. Первая мысль – попытаются пришить ему дело за утечку давления в самолете.

– Прошу прощения, но, боюсь, у меня для вас неприятная новость, капитан.

– Насчет утечки, что ли? – голос Брайана прозвучал излишне резко, и несколько выходивших пассажиров обернулись в его сторону. Но паниковать им было слишком поздно.

Диган покачал головой.

– Ваша супруга, капитан Энгл.

Какое-то время Брайан не соображал, о ком говорит этот человек. Он поднялся и глядел на него с глупейшим видом. Потом сработало. Конечно же, Анна.

– Да. Бывшая жена. Восемнадцать месяцев, как развелись. А что там с ней?

– Несчастный случай, – ответил Диган. – Вам бы лучше пройти в контору.

Кладбище домашних животных. Милая провинциальная забава, так думал поначалу Луис Крид, приехавший в новый дом с семьей. Дети со всего округа приносили сюда умерших животных. Собак, кошек, канареек, крыс. Хоронили их в древней индейской земле. Та, что тверже человеческого сердца.

На Кладбище Домашних Животных не хоронят людей. Но Луису придется однажды это сделать — в глубоком горе, в порыве отчаяния. Но все, что ты делаешь, рано или поздно возвращается к тебе — в троекратном размере.

Луис Крид, потерявший отца в три года и никогда не знавший своего деда, не ожидал найти «отца», став взрослым, хотя произошло именно так… он называл этого человека другом, как должен делать любой взрослый, когда, сравнительно поздно в жизни, встречает того, кто становится ему «отцом». Этого человека Луис встретил вечером, когда с женой и двумя детьми переезжал в большой белый дом в Ладлоу. С ними переехал и Уинстон Черчилль. Черч был котом Елены – дочери Луиса.

Администрация университета не пошевелилась и утомительные поиски своего дома на приемлемом расстоянии от университета пришлось вести самостоятельно. Наконец. Криды приблизились к месту, где, как считал Луис, должен был находиться их дом. «Все ориентиры правильные… словно астрологические знаки перед убийством Цезаря», – с тяжелым сердцем подумал Луис. Криды устали и были раздражены до предела. У Гаджа резались зубы и он капризничал не переставая, никак не засыпал, несмотря на то, что Речел вес время баюкала его. Она хотела накормить Гаджа грудью, хотя время кормления еще не наступило. Гадж знал свое обеденное расписание так же хорошо, как Речел (а может, и лучше) и проворно укусил маму новыми зубками. Речел, до сих пор не совсем уверенная в необходимости переезда в Мэйн из Чикаго, где она прожила всю жизнь, залилась слезами. Елена быстро присоединилась к маме. В задней части легкового автомобиля продолжал беспокойно метаться Черч. Кот вел себя так последние три дня, с тех пор как они уехали из Чикаго. Когда он сидел в клетке для кошек, его завывания были невыносимы, но не меньше раздражали беспрерывные метания Черча по салону автомобиля, после того как Криды, наконец, сдались и выпустили его.

Луис чувствовал, что сам почти срывается на крик. Дикая, но привлекательная идея, неожиданно родилась у него: он представил, как они возвращаются в Бангор что-нибудь перекусить и подождать грузовик с вещами; а когда три подарка судьбы выйдут из машины, он надавит акселератор и умчится, не оглядываясь, ноги в руки; огромный четырехцилиндровый двигатель легкового автомобиля начнет жадно глотать дорогой бензин. Он мог бы поехать на юг, до Орландо во Флориде, где под новым именем стал бы работать врачом в Диснейленде. Но перед тем, как он доберется до пункта оплаты проезда на старой, широкой 95-й дороге у южной границы штата, он остановится на обочине и вышвырнет этого е….. о кота.

Роман Станислава Лема "Солярис" - шедевр жанра научной фантастики, в котором писатель предугадал главную проблему нашей цивилизации: огромный разрыв между высочайшим уровнем научной и технической мысли и моральным развитием человека. Что готовят нам грядущие встречи с иными мирами? Что способны им принести даже лучшие из нас? Ответы на эти вопросы пытаются найти герои романа, вступившие в контакт с разумными существами иного мира.

В девятнадцать ноль-ноль бортового времени я спустился по металлическим ступенькам внутрь контейнера. В нем было ровно столько места, чтобы поднять локти. Я вставил наконечник шланга в штуцер, выступающий из стены, скафандр раздулся, и я не мог больше сделать ни малейшего движения. Я стоял, вернее сидел, в воздушном ложе, составляя единое целое с металлической скорлупой.

Подняв глаза, я увидел сквозь выпуклое стекло стены колодца и выше лицо склонившегося над ним Моддарда. Потом лицо исчезло и стало темно - это наверху закрыли тяжелый предохранительный конус. Послышался восьмикратно повторенный свист электромоторов, которые дотягивали болты, потом писк воздуха в амортизаторах. Глаза привыкали к темноте. Я уже видел зеленоватый контур универсального указателя.

- Готов, Кельвин? - раздалось в наушниках.
- Готов, Моддард. - ответил я.
- Не беспокойся ни о чем. Станция тебя примет, - сказал он. - Счастливого пути!

Ответить я не успел - что-то наверху заскрежетало, и контейнер вздрогнул. Инстинктивно я напряг мышцы. Но больше ничего не случилось.

- Когда старт? - спросил я и услышал шум, как будто зернышки мельчайшего песка сыпались на мембрану.

- Уже летишь, Кельвин. Будь здоров! - ответил близкий голос Моддарда.

Прежде чем я как следует это осознал, прямо против моего лица открылась широкая щель, через которую я увидел звезды. Напрасно я пытался отыскать Альфу Водолея, к которой улетал "Прометей". Эта область Галактики была мне совершенно неизвестна. В узком окошке мелькала искрящаяся пыль, Я понял, что нахожусь в верхних слоях атмосферы. Неподвижный, обложенный пневматическими подушками, я мог смотреть только перед собой. Я летел и летел, совершенно этого не ощущая, только чувствовал, как постепенно мое тело коварно охватывает жара. Смотровое окно наполнял красный свет. Я слышал тяжелые удары собственного пульса, лицо горело, шею щекотала прохладная струя от климатизатора. Я пожалел, что мне не удалось увидеть "Прометей" - когда автоматы открыли смотровое окно, он, наверное, был уже за пределами видимости.

Наиболее известный роман английского писателя-фантаста, творчество которого открыло новый этап в развитии жанра научной фантастики. Однажды на территорию Соединенного Королевства упали один за другим несколько капсул-снарядов, которые были выпущены из огромной марсианской пушки. Попытка землян открыть их обернулась сущим кошмаром… И началась Война миров. Книга Герберта Уэллса впервые рассказала жителям Земли о том, какова на самом деле Красная планета, и вслед за английским писателем тема Войны миров захватила умы миллионов людей…

Никто не поверил бы в последние годы девятнадцатого столетия, что за всем происходящим на Земле зорко и внимательно следят существа более развитые, чем человек, хотя такие же смертные, как и он; что в то время, как люди занимались своими делами, их исследовали и изучали, может быть, так же тщательно, как человек в микроскоп изучает эфемерных тварей, кишащих и размножающихся в капле воды. С бесконечным самодовольством сновали люди по всему земному шару, занятые своими делишками, уверенные в своей власти над материей. Возможно, что инфузория под микроскопом ведет себя так же. Никому не приходило в голову, что более старые миры вселенной – источник опасности для человеческого рода; самая мысль о какой-либо жизни на них казалась недопустимой и невероятной. Забавно вспомнить некоторые общепринятые в те дни взгляды. Самое большее, допускалось, что на Марсе живут другие люди, вероятно, менее развитые, чем мы, но, во всяком случае, готовые дружески встретить нас как гостей, несущих им просвещение. А между тем через бездну пространства на Землю смотрели глазами, полными зависти, существа с высокоразвитым, холодным, бесчувственным интеллектом, превосходящие нас настолько, насколько мы превосходим вымерших животных, и медленно, но верно вырабатывали свои враждебные нам планы. На заре двадцатого века наши иллюзии были разрушены.

Планета Марс – едва ли нужно напоминать об этом читателю – вращается вокруг Солнца в среднем на расстоянии 140 миллионов миль и получает от него вдвое меньше тепла и света, чем наш мир. Если верна гипотеза о туманностях, то Марс старше Земли; жизнь на его поверхности должна была возникнуть задолго до того, как Земля перестала быть расплавленной. Масса его в семь раз меньше земной, поэтому он должен был значительно скорее охладиться до температуры, при которой могла начаться жизнь. На Марсе есть воздух, вода и все необходимое для поддержания жизни.

«Я, робот» Айзека Азимова – легендарная книга, уже давно ставшая для любителей фантастики классикой жанра, – была впервые напечатана в 1950 году и представляла собой сборник из 9 рассказов.
Марти Гринберг из компании «Gnome Press», впервые издавший сборник рассказов Азимова, предложил выпустить книгу под названием «I, Robot» («Я, робот»), «позаимствовав» название рассказа Эандо Биндера, изданного в 1939 году.
В сборник рассказов Азимова «Я, робот» вошли следующие рассказы:
– «Робби» («Robbie»), 1940;
– «Хоровод» («Runaround»), 1942;
– «Логика» («Reason»), 1941;
– «Как поймать кролика» («Catch that Rabbit»), 1944;
– «Лжец!» («Liar!»), 1941;
– «Как потерялся робот» («Little lost robot»), 1947;
– «Выход из положения» («Escape!»), 1945;
– «Улики» («Evidence»), 1946;
– «Разрешимое противоречие» («The Evitable conflict»), 1950.

Перед Вами – сборник рассказов Айзека Азимова «Я, робот», содержание которого полностью соответствует содержанию оригинального сборника, изданного в 1950 г. в США. Перевод рассказов выполнен Алексеем Иорданским, за исключением рассказа «Разрешимое противоречие», переведенного Н.Сосновской.

Одно из любимых изречений Грегори Пауэлла гласило, что паника до добра не доводит. Поэтому, когда потный и возбужденный Майкл скатился ему навстречу по лестнице, Пауэлл нахмурился.
– В чем дело? – спросил он. – Ноготь сломал?
– Еще чего, – задыхаясь, огрызнулся Донован. – Что ты целый день делал внизу? – Он перевел дух и выпалил: – Спиди не вернулся!
Глаза Пауэлла широко раскрылись, и он остановился, но тут же заставил себя успокоиться и продолжал молча подниматься. Только на верхней площадке он спросил:
– Ты послал его за селеном?
– Да.
– И давно?
– Уже пять часов.
Снова наступило молчание. Вот дьявольское положение! Ровно двенадцать часов они находятся на Меркурии – и уже попали в такую скверную переделку. Меркурий всегда считался самой каверзной планетой во всей Солнечной системе, но это уже слишком!
Пауэлл произнес:
– Начни сначала и рассказывай по порядку.
Они вошли в радиорубку. Оборудование ее, до которого никто не дотрагивался за все десять лет, прошедшие со времен Первой экспедиции, уже несколько устарело. Для техники эти десять лет значили очень много. Сравнить хотя бы Спиди с теми роботами, которых выпускали в 2005 году. Правда, последние достижения Роботехники были особенно головокружительны.
Пауэлл осторожно провел пальцем по еще не потускневшей поверхности металла. Все, что находилось в рубке, казалось каким﷓то заброшенным и производило гнетущее впечатление. Как, впрочем, и вся станция.

Фрэнк Герберт (1920–1986) — всемирно известный американский писатель-фантаст, автор около двадцати книг, самая знаменитая из которых сейчас перед вами.
«Дюна», впервые опубликованная в 1965 году, отвергнутая перед тем несколькими издателями и получившая после выхода из печати все мыслимые премии, существующие в научной фантастике, стала, подобно азимовскому «Основанию», золотой вехой в истории мировой фантастической литературы.

За неделю до их переезда на Аракис, когда сборы и связанная с ним суматоха уже вымотала всех до последней степени, старая карга приехала навестить мать Поля.

Стояла теплая ночь, но старинная каменная громада, замок Каладан, вот уже двадцать шесть поколений служивший домом роду Атрейдсов, была пропитана той зябкой атмосферой, какая обычно бывает перед переменой погоды.

Старуху впустили через боковую дверь, от которой к комнате Поля шел узкий коридор со сводчатым потолком. Ей даже разрешили заглянуть в спальню и посмотреть на спящего мальчика.

Поль проснулся. Лампа-поплавок под потолком горела тусклым светом. В полумраке он разглядел стоявшую у двери мать и грузную женщину рядом с ней. Незнакомая старуха походила на ведьму — спутанная паутина волос, насупленное лицо, горящие злобными огоньками глаза.

— Он как будто маловат для своих лет, Джессика? — спросила она. Ее голос дребезжал и скрипел, как расстроенный бализет.

— Атрейдсам вообще свойственно некоторое отставание в росте, Ваше Преподобие, — ответила мягким контральто мать Поля.

— Слыхала, слыхала, — проскрипела старуха. — Тем не менее ему уже пятнадцать лет.

— Да, Ваше Преподобие.

— Он проснулся и подслушивает. Ишь, тихоня, притворяется! — она захихикала. — Ничего, людям королевской крови скромность не помешает. А если он и в самом деле Квизац Хадерак… хм…

Скрытые в тени глаза Поля сжались в узенькие щелочки. Глаза старухи, круглые и горящие, как у ночной птицы, казалось, расширились и разгорались еще ярче, когда встречались с его взглядом.

— Спи, тихоня. Спи, скромник. Завтра ты встретишься с моим гом-джаббаром. Тут-то мы и узнаем, на что ты способен.

Она ушла, вытолкав вперед себя мать и шумно хлопнув дверью.

Поль лежал и ломал себе голову: Что такое гом-джаббар?

В предотъездной кутерьме было много непонятного, но старуха показалась ему слишком уж необычной.

Ваше Преподобие.

А как она обращалась с его матерью, леди Джессикой? Будто та девчонка-служанка, а не выпускница Бен-Джессерита, наложница герцога и мать единственного наследника!

Может, гом-джаббар — что-то связанное с Аракисом, и мне нужно узнать о нем до отъезда?

Он шевелил губами: гом-джаббар… Квизац Хадерак… Какие странные слова!

И так уже очень много всего. Аракис представлялся таким непохожим на Каладан — голова Поля просто разбухала от все новых и новых сведений. Аракис… Дюна… Планета-пустыня…

Суфир Хайват, начальник Секретной Службы его отца, объяснял: их смертельные враги, Харконнены, владели Аракисом восемьдесят лет. Компания АОПТ отдала им планету как бы внаем. Они получили контракт на разработку целебного пряного вещества — меланжа. Теперь Харконненов удаляют, и планета становится полноправным владением Дома Атрейдсов. Это несомненная победа герцога Лето. «Однако, — сказал Хайват, — в этом таится смертельная опасность, так как герцог пользуется слишком большой популярностью среди Великих Домов Ассамблеи».

«А власть имущие очень ревниво относятся к чужой популярности», — поучал он Поля.

Аракис… Дюна… Планета-пустыня.

Поль забылся сном и сразу увидел пещеру на Аракисе, людей, молча стоящих вокруг него в тусклом свете поплавковых ламп. Торжественно, как в соборе. До него донесся слабый звук — вода. Кап-кап-кап… Даже во сне Поль знал, что, проснувшись, он ничего не забудет. Вещие сны он не забывал никогда.

Сон растаял.

В полудреме он ощутил тепло своей постели. Поплыли сонные мысли. Когда солнечные лучи позолотили подоконник его спальни, он сквозь сомкнутые веки почувствовал их и открыл глаза. Тени на потолке образовывали знакомый узор. Из дальних коридоров доносились топот и беготня — сборы шли своим чередом.

Дверь открылась, вошла мать. Волосы цвета темного золота схвачены на затылке черной лентой, бесстрастное лицо, строгий пристальный взгляд зеленых глаз.

— Проснулся? — спросила она. — Как спалось?

— Хорошо.

Она подошла к шкафу, чтобы выбрать для него одежду. Поль заметил в ее движениях легкую скованность. Другой не обратил бы на это внимания, но она учила его по программе Бен-Джессерита, что означало внимание к мелочам. Мать обернулась, держа в руках скроенную на военный манер куртку. Над нагрудным карманом красовался герб Атрейдсов — красный ястребиный хохолок.

— Вставай и одевайся, — сказала она. — И, пожалуйста, поторопись — Преподобная Мать ждет.

— Я однажды видел ее во сне. Кто она?

— Она была моей наставницей в Бен-Джессерите. Сейчас она Императорский Судья Истины. Еще, Поль… — она запнулась, — ты должен рассказать ей о своих снах.

— Хорошо. Это из-за нее мы получили Аракис?

— Мы еще ничего не получили, — она смахнула пушинку с его брюк и повесила их вместе с курткой на перекладину над кроватью. — Не заставляй Преподобную Мать ждать.

Поль сел и потер руками колени.

— Что такое гом-джаббар?

Снова, благодаря ее же урокам, он заметил в ней еле уловимое замешательство, легкую нервозность, в которой угадывался страх.

Джессика подошла к окну и раздвинула шторы. Внизу, у подножия горы Сёбай, извивалась среди зеленых полей река.

— Ты сам узнаешь, что такое гом-джаббар… скоро узнаешь.

Поль услышал в ее голосе страх и удивился.

Не оборачиваясь, Джессика повторила:

— Преподобная Мать ждет. Она в моей комнате наверху. Я тебя очень прошу, не задерживайся.

За эту книгу Хайнлайна называли милитаристом.

Когда Землю атакует опасный враг — совершенно чуждая и бесконечно далёкая от людей цивилизация багов — разумных насекомых, смелым и отважным звёздным десантникам остаётся только одно: встать на защиту родной планеты. В этой войне нет места перемирию и поиску понимания между врагами. Вопрос может решить только сила.

Но «Звёздный десант» — не просто боевик. Это ещё и социальная фантастика. В описанном обществе тяготы, лишения, боль и смерть солдата — добровольная жертва, которую он должен принести, чтобы получить право решать за других…

Премия за достижения в научной фантастике (Премия «Хьюго») в 1960 г. (категория «Роман»).

Я всегда начинаю дрожать перед десантом. Понятно, мне делают инъекцию и проводят гипнотическую подготовку, так что на самом деле я просто не могу трусить. Наш корабельный психиатр, проанализировав данные моего биополя и задав мне, пока я спал, кучу глупых вопросов, заявил, что это не страх, что в этом вообще нет ничего серьёзного — так дрожит хороший рысак перед скачками.

Я ничего не мог сказать на этот счёт, так же как не мог представить себя рысаком. Но факт оставался фактом: каждый раз я, как идиот, начинал дрожать.

За полчаса до выброса, после того как мы собрались в нужном отсеке нашего корабля — «Роджера Янга», командир отряда осмотрел каждого.

По-настоящему он не был нашим командиром — в прошлом десанте лейтенант Расжак получил своё, и теперь его не было с нами. Осмотр проводил сержант крейсера Джелал. Джелли был наполовину финн, наполовину турок с Искандера системы Проксимы. Смуглый, небольшого роста, он напоминал заурядного клерка, но однажды я видел, как он расправился с двумя рядовыми богатырями скандинавами, такими высоченными, что он едва мог дотянуться до их голов. Но эти головы треснули друг о друга, как два кокосовых ореха, а он спокойно отступил на шаг, когда здоровяки свалились на пол.

Вне службы с ним можно было общаться запросто. Ты мог даже в глаза называть его Джелли. Новобранцы, конечно, себе этого не позволяли, но так мог обращаться к нему всякий, кто хотя бы раз побывал в боевом десанте.

Но сейчас он был, что называется, при исполнении. Каждый уже осмотрел своё боевое снаряжение, после чего всё тщательно прощупал сержант отряда, а потом уже нас проинспектировал Джелли: бесстрастное лицо, глаза, которые, кажется, автоматически фиксировали малейшее упущение. Он остановился возле Дженкинса, замершего напротив меня, и надавил кнопку на его поясе, которая включала датчик физического состояния десантника.

— Покинуть строй!

— Но, сержант, это всего лишь лёгкая простуда. Врач сказал…

Джелли не дал ему договорить.

— Но, сержант, — передразнил он. — Лекарь, по-моему, не собирается участвовать в десанте. И ты не будешь — вместе со своей «лёгкой простудой». Или ты думаешь, я стану с тобой лясы точить перед самым выбросом? Покинуть строй!

Дженкинс ушёл, и было видно, как его одолевают и злость, и стыд, и тоска. Мне и самому стало тоскливо. Поскольку нашего лейтенанта не было, произошло повышение по цепочке, и меня назначили помощником командира 2-го отделения в этом десанте, и теперь в моём отделении образовалась дырка, которую некем заполнить. А это могло означать, что если кто-нибудь из моих ребят попадёт в беду, будет звать на помощь, то ему никто не поможет.

Джелли уже больше ни к кому не подходил. Он отступил от строя на несколько шагов и осмотрел нас, качая головой.

— Что за банда обезьян, — буркнул он. — Если вернётесь из десанта, возможно, стоит начать сначала и сделать из вас таких, каких хотел видеть лейтенант. Хотя, может, и вообще ничего не выйдет — уж такие к нам нынче идут новобранцы…

Он выразительно посмотрел на нас и вдруг, выпрямившись, крикнул:

— Я только хочу напомнить вам, обезьяны, что каждый без исключения, обошёлся государству в кругленькую сумму — если считать оружие, бронескафандр, специальные боеприпасы, прочую амуницию и всё остальное, включая жратву! Всё это стоит по меньшей мере полмиллиона. Добавьте сюда ещё тридцать центов — столько на самом деле стоите вы сами — и получите окончательную цифру.

От одного взгляда на его пациентов кровь стынет в жилах. Операции, которые он проводит, страшнее пыток. Из-под его скальпеля выходят звери, которые способны мыслить, обладают даром речи и горят желанием расквитаться со своим создателем. Но Доктора Моро охраняет кровавый Закон, который держит в страхе весь Остров. Кто же возьмет верх — жестокий экспериментатор или его жертвы?

Написанная на заре жанра фантастики, эта захватывающая драма до сих пор остается непревзойденным образцом фантастического триллера.

1 февраля 1887 года «Леди Вейн» погибла, наскочив на мель около 1° южной широты и 107° западной долготы.

5 января 1888 года, то есть одиннадцать месяцев и четыре дня спустя, мой дядя Эдвард Прендик, который сел на «Леди Вейн» в Кальяо и считался погибшим, был подобран в районе 3° северной широты и 101° западной долготы в небольшой парусной шлюпке, название которой невозможно было прочесть, но по всем признакам это была шлюпка с пропавшей без вести шхуны «Ипекакуана». Дядя рассказывал о себе такие невероятные вещи, что его сочли сумасшедшим. Впоследствии он сам признал, что не помнит ничего с того самого момента, как покинул борт «Леди Вейн». Психологи заинтересовались дядей, считая, что это любопытный случай потери памяти вследствие крайнего физического и нервного переутомления. Однако я, нижеподписавшийся его племянник и наследник, нашел среди его бумаг записки, которые решил опубликовать, хотя никакой письменной просьбы об этом среди них не было.

Единственный известный остров в той части океана, где нашли моего дядю, это маленький необитаемый вулканического происхождения островок Ноубл. В 1891 году этот островок посетило английское военное судно «Скорпион». На берег был высажен отряд, который, однако, не обнаружил там ничего, кроме нескольких необыкновенных белых мотыльков, а также свиней, кроликов и крыс странной породы. Ни одно из животных не было взято на борт, так что главное в записках дяди осталось без подтверждения. Ввиду всего сказанного можно надеяться, что издание этих удивительных записок никому не принесет вреда и, как мне кажется, соответствует желанию моего дяди. Во всяком случае, остается фактом, что дядя исчез где-то в районе 5° северной широты и 106° западной долготы и нашелся в этой же части океана через одиннадцать месяцев. Должен же он был где-то жить все это время. Известно также, что шхуна «Ипекакуана» с пьянчугой капитаном Джоном Дэвисом вышла из Арики, имея на борту пуму и других животных, в январе 1887 года ее видели в нескольких портах на юге Тихого океана, после чего она бесследно исчезла с большим грузом кокосовых орехов, выйдя в неизвестном направлении из Бэньи в декабре 1887 года, что совершенно совпадает с утверждением моего дяди.

Пример фантастики не "остросюжетной" и не "остроумной", а "острофилософской".

Мы так страстно желаем услышать голос другого разума, но пусть даже - случайно! - узнав его среди прочих космических шумов, сможем ли мы понять услышанное, что сделаем мы с этими словами, да и для нас ли они произносились?..

О Проекте "Глас Господа" существует огромная и гораздо более пестрая по своему составу литература, чем о Манхэттенском. Когда его рассекретили, на Америку и на весь мир обрушилась лавина статей, книг, брошюр; одна библиография составляет увесистый том размером с энциклопедию. Официальная версия изложена в докладе Белойна, позднее вышедшем в издательстве "American Library" десятимиллионным тиражом, а его квинтэссенция содержится в восьмом томе "Американской энциклопедии". О Проекте писали и другие люди, занимавшие в нем ведущие должности, например С. Раппопорт ("Первая в истории межзвездная связь"), Т. Дилл ("Глас Господа - я его слышал") и Д. Протеро ("Проект ГЛАГОС - физические аспекты"). Книга Протеро, моего ныне покойного друга, - одна из самых обстоятельных, хотя принадлежит она, собственно, к разряду узкоспециальной литературы, где объект исследования совершенно отграничен от личности исследователя.

Историко-научных разработок слишком много, чтобы их все перечислить. Четырехтомная монография Уильяма Ангерса ("Хроника 749 дней") восхитила меня своей скрупулезностью - Ангерс добрался до всех бывших сотрудников Проекта и изложил их взгляды; но осилить ее я не смог - это было все равно что читать телефонную книгу.

Особый раздел составляют толкования Проекта - от философских и богословских до психиатрических. Их чтение меня утомляет и раздражает. Не случайно, я думаю, охотней всего рассуждают о Проекте те, кто в нем не участвовал.

Это напоминает отношение к гравитации или, допустим, к электронам культурной публики, читающей популярные книжки. Публике кажется, будто она что-то знает о том, о чем специалисты даже не решаются говорить. Информация из вторых рук всегда выглядит более стройно и убедительно, чем полные пробелов и неясностей сведения, которыми располагает ученый. Авторы-истолкователи втискивали факты в рамки своих убеждений, без пощады и колебаний отсекая все, что туда не влезало. Некоторые истолкования восхищают находчивостью и остроумием, но в целом эта разновидность литературы неуловимо переходит в графоманию на тему Проекта. Науку с самого начала окружало гало псевдонауки, этого порождения недоумков, и стоит ли удивляться, что ГЛАГОС - явление небывалое - вызвал в сумеречных умах усиленное и даже опасное брожение, вплоть до создания религиозных сект.

Количество информации, необходимое, чтобы хоть в общих чертах разобраться в проблематике Проекта, по правде сказать, превышает емкость мозга отдельного человека. Но неведение, которое охлаждает пыл у людей разумных, ни в коей мере не сдерживает дураков; поэтому в океане печатной продукции, порожденной Проектом ГЛАГОС, каждый отыщет кое-что для себя если его не слишком интересует истина. Впрочем, о Проекте писали и особы, во всех отношениях почтенные. "Новое Откровение" преподобного Патрика Гординера хотя бы остается в ладах с логикой, чего никак не скажешь о "Послании Антихриста" отца Бернарда Пиньяна. Этот богобоязненный автор свел проблематику ГЛАГОСа к демонологии (с одобрения своих иерархов), а неудачу Проекта объяснил вмешательством Провидения. Он, похоже, принял всерьез название "Повелитель Мух", выдуманное участниками Проекта в шутку, - как ребенок, уверенный, что названия звезд и планет написаны прямо на них, а астрономы читают их, глядя в свои телескопы.

Но что сказать о потопе сенсационных версий, об этих замороженных блюдах, готовых к немедленному употреблению и разве что не разжеванных, которые в своей целлофановой упаковке гораздо лучше на вид, чем на вкус. Одни и те же компоненты заправлены в них всякий раз новым, но непременно сказочно ярким соусом. Журнал "Лук" сдобрил серию своих репортажей шпионско-политическим соусом (вложив мне в уста слова, которых я в жизни не говорил); в "Нью-Йоркере" продукт был изысканнее, с добавкой кое-каких философских вытяжек, а доктор медицины У. Шейпер изложил психоаналитическую трактовку событий в книге "Истинная история ГЛАГОСа", из которой я узнал, что действиями сотрудников Проекта руководило либидо, деформированное под влиянием новейшей - космической - мифологии секса. Доктор Шейпер обладает также точными сведениями о сексуальной жизни космических цивилизаций.

И почему это без водительских прав запрещено разъезжать по дорогам, а вот людям, начисто лишенным порядочности - о знаниях я и не говорю, позволено печатать свои сочинения беспрепятственно и в любом количестве? Инфляция печатного слова отчасти вызвана экспоненциальным возрастанием количества пишущих, но издательской политикой - тоже. Детство нашей цивилизации было временем, когда читать и писать умели лишь избранные, по-настоящему образованные люди. Этот критерий сохранял силу и после изобретения книгопечатания; и хотя сочинения глупцов иногда издавались (тут ничего не поделаешь), их число еще не было астрономическим - не то что теперь. В разливе макулатуры тонут действительно ценные публикации: ведь легче отыскать одну хорошую книгу среди десяти никудышных, чем тысячу - среди миллиона. И неизбежным становится неумышленный плагиат повторение где-то уже напечатанных мыслей.

«Сумма технологии» подвела итог классической эпохе исследования Будущего. В своей книге Станислав Лем провел уникальный и смелый технологический анализ цивилизаций. Он проанализировал возможности возникновения принципиально новых групп научных дисциплин и полностью отказался от простых экстраполяционных построений Будущего. Написанная почти сорок лет назад книга нисколько не устарела и является классикой футурологии.

НАМ ПРЕДСТОИТ разговор о будущем. Но рассуждать о будущих розах – не есть ли это занятие по меньшей мере неуместное для человека, затерянного в готовой вспыхнуть пожаром чаще современности? А исследовать шипы еще не существующих роз, выискивать заботы праправнуков, когда мы не в силах управиться с изобилием сегодняшних, – не покажется ли все это попросту смешной схоластикой? Имеем ли мы хотя бы оправдание, будто ищешь нечто вселяющее оптимизм или движим любовью к истине, которая-де особенно отчетливо видна именно в грядущем, не ведающем бурь (даже в их буквальном смысле, если удастся покорить климат)! Но оправданием здесь не может служить ни академическая страсть, ни невозмутимый оптимизм, обязывающий верить, что, как бы ни пошли дела, все кончится благополучно. Мое оправдание одновременно и проще, и гораздо прозаичнее, и, пожалуй, скромнее: берясь писать о завтрашнем дне, я просто делаю то, что умею, и не важно даже, как это у меня получается, поскольку это мое умение – единственное. А коль скоро так, то моя работа будет излишней не больше и не меньше, чем любая другая; ведь всякая работа стоит на том, что мир существует и будет существовать и дальше.

Удостоверясь, что замысел наш не является из ряда вон выходящим, поставим вопрос о границах темы и о методе. Нам предстоит разговор о различных мыслимых аспектах цивилизации, аспектах, которые можно вывести из предпосылок, известных уже сегодня, как бы ни мала была вероятность их осуществления. В свою очередь фундаментом наших гипотетических построений будут технологии, то есть обусловленные состоянием знаний и общественной эффективностью способы достижения целей, поставленных обществом, в том числе и таких, которые никто, приступая к делу, не имел в виду.

«Роковые яйца» – сатирическая повесть Булгакова М.А., хотя сразу трудно сказать, на что именно направлена сатира в ней. Может быть, на советское общество эпохи НЭПа, может, на несовершенную науку и технику, с которыми человек без тени смущения пытается вторгнуться в живой мир природы, может быть, на жадность чиновников, которые хотят вырастить все самое большое, удесятерить производство, – скорее всего, на все вместе.
Персонажем повести "Роковые яйца" Михаила Булгакова - профессором Персиковым открыт некий красный луч, под которым жизнь идет невиданными темпами, все живое растет и размножается с неслыханной скоростью. Но что же это дает?
«В красной полосе, а потом и во всем диске стало тесно, и началась неизбежная борьба. Вновь рожденные яростно набрасывались друг на друга и рвали в клочья и глотали. Среди рожденных лежали трупы погибших в борьбе за существование. Побеждали лучшие и сильные. Во-первых, они объемом приблизительно в два раза превышали обыкновенных амеб, а во-вторых, отличались какою-то особенной злобой и резвостью».
Здесь выражена очень важная мысль. В борьбе за выживание нет правил, поэтому там побеждают сильнейшие – они же «лучшие». И эти лучшие ужасны. Потому что «лучший» – не значит «хороший» или «добрый». Это означает лишь, что он сумел подмять под себя, разорвать и съесть других. А кроме того, этот красный луч – некий символ, ирония на советские названия. «Красный» – своего рода декоративный эпитет, потому что тогда в советских названиях все было «красное», «пролетарское» или, на худой конец, «рабоче-крестьянское».
Александр Семенович Рокк, заведующий показательным совхозом «Красный луч», хочет с помощью чудо-луча вырастить гигантских кур, которые будут нести гигантские яйца. С помощью бумаги из Кремля он добивается своего, Персикову остается лишь «умыть руки». Дальше в историю добавляется лишь ошибка работников почты, которые перепутали ящики и прислали совхозу яйца змей и крокодилов. И вот вместо гигантских кур на глазах у всех рождается гигантская трагедия. Чудовищных размеров ящеры, выращенные под красным лучом, расползаются, разрушая здания и убивая людей. Массовый страх превращается в массовый психоз, озверевшая толпа убивает ни в чем не повинного профессора, а в Москве и вокруг нее еще долго длится борьба с гадами, заполонившими окрестности, горят леса, вспыхивают эпидемии, и Москву спасают наконец неожиданные заморозки, убившие стада пресмыкающихся.
Никакой строй, никакая форма жизни не возможны без нравственного начала. Потому что зло, как опухоль, поедает все вокруг себя, а затем – самое себя. А. Воронский, литературный критик и современник Булгакова, сказал: «Писатель написал памфлет о том, как из хорошей идеи получается отвратительная чепуха, когда эта идея попадает в голову отважному, но невежественному человеку».

16 апреля 1928 года, вечером, профессор зоологии IV государственного университета и директор зооинститута в Москве Персиков вошел в свой кабинет, помещающийся в зооинституте, что на улице Герцена. Профессор зажег верхний матовый шар и огляделся.

Начало ужасающей катастрофы нужно считать заложенным именно в этот злосчастный вечер, равно как первопричиною этой катастрофы следует считать именно профессора Владимира Ипатьевича Персикова.

Ему было ровно пятьдесят восемь лет. Голова замечательная, толкачом, лысая, с пучками желтоватых волос, торчащими по бокам. Лицо гладко выбритое, нижняя губа выпячена вперед. От этого персиковское лицо вечно носило на себе несколько капризный отпечаток. На красном носу старомодные маленькие очки в серебряной оправе, глазки блестящие, небольшие, росту высокого, сутуловат. Говорил скрипучим, тонким, квакающим голосом и среди других странностей имел такую: когда говорил что-либо веско и уверенно, указательный палец правой руки превращал в крючок и щурил глазки. А так как он говорил всегда уверенно, ибо эрудиция в его области у него была совершенно феноменальная, то крючок очень часто появлялся перед глазами собеседников профессора Персикова. А вне своей области, то есть зоологии, эмбриологии, анатомии, ботаники и географии, профессор Персиков почти ничего не говорил.

Газет профессор Персиков не читал, в театр не ходил, а жена профессора сбежала от него с тенором оперы Зимина в 1913 году, оставив ему записку такого содержания:

«Невыносимую дрожь отвращения возбуждают во мне твои лягушки. Я всю жизнь буду несчастна из-за них».

Профессор больше не женился и детей не имел. Был очень вспыльчив, но отходчив, любил чай с морошкой, жил на Пречистенке, в квартире из пяти комнат, одну из которых занимала сухенькая старушка, экономка Марья Степановна, ходившая за профессором, как нянька.

В 1919 году у профессора отняли из пяти комнат три. Тогда он заявил Марье Степановне:

– Если они не прекратят эти безобразия, Марья Степановна, я уеду за границу.

Нет сомнения, что, если бы профессор осуществил этот план, ему очень легко удалось бы устроиться при кафедре зоологии в любом университете мира, ибо ученый он был совершенно первоклассный, а в той области, которая так или иначе касается земноводных, или голых гадов, и равных себе не имел за исключением профессоров Ульяма Веккля в Кембридже и Джиакомо Бартоломео Беккари в Риме. Читал профессор на четырех языках, кроме русского, а по-французски и немецки говорил, как по-русски. Намерения своего относительно заграницы Персиков не выполнил, и 20-й год вышел еще хуже 19-го. Произошли события, и притом одно за другим. Большую Никитскую переименовали в улицу Герцена. Затем часы, врезанные в стену дома на углу Герцена и Моховой, остановились на одиннадцати с четвертью. И наконец, в террариях зоологического института, не вынеся всех пертурбаций знаменитого года, издохли первоначально восемь великолепных экземпляров квакшей, затем пятнадцать обыкновенных жаб и, наконец, исключительнейший экземпляр жабы Суринамской.

«Собачье сердце» – одно из самых любимых читателями произведений Михаила Булгакова. Вас ждёт полный рассказ о необыкновенном эксперименте гениального доктора.

У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу! О, гляньте на меня, я погибаю. Вьюга в подворотне ревет мне отходную, и я вою с ней. Пропал я, пропал. Негодяй в грязном колпаке - повар столовой нормального питания служащих центрального совета народного хозяйства - плеснул кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий. Господи, боже мой - как больно! До костей проело кипяточком. Я теперь вою, вою, да разве воем поможешь.

Чем я ему помешал? Неужели я обожру совет народного хозяйства, если в помойке пороюсь? Жадная тварь! Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперек себя шире. Вор с медной мордой. Ах, люди, люди. В полдень угостил меня колпак кипятком, а сейчас стемнело, часа четыре приблизительно пополудня, судя по тому, как луком пахнет из пожарной пречистенской команды. Пожарные ужинают кашей, как вам известно. Но это - Последнее дело, вроде грибов. Знакомые псы с Пречистенки, впрочем, рассказывали, будто бы на Неглинном в ресторане "бар" жрут дежурное блюдо - грибы, соус пикан по 3 р. 75 к. порция. Это дело на любителя все равно, что калошу лизать... У-у-у-у-у...

Бок болит нестерпимо, и даль моей карьеры видна мне совершенно отчетливо: завтра появятся язвы и, спрашивается, чем я их буду лечить? Летом можно смотаться в сокольники, там есть особенная, очень хорошая трава, а кроме того, нажрешься бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься. И если бы не грымза какая-то, что поет на лугу при луне - "милая аида" - так, что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда пойдешь? Не били вас сапогом? Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно. Все испытал, с судьбой своей мирюсь и, если плачу сейчас, то только от физической боли и холода, потому что дух мой еще не угас... Живуч собачий дух.

Но вот тело мое изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно. Ведь главное что - как врезал он кипяточком, под шерсть проело, и защиты, стало быть, для левого бока нет никакой. Я очень легко могу получить воспаление легких, а, получив его, я, граждане, подохну с голоду. С воспалением легких полагается лежать на парадном ходе под лестницей, а кто же вместо меня, лежащего холостого пса, будет бегать по сорным ящикам в поисках питания? Прохватит легкое, поползу я на животе, ослабею, и любой спец пришибет меня палкой насмерть. И дворники с бляхами ухватят меня за ноги и выкинут на телегу...

Ставя свои дерзкие эксперименты, профессор Доуэль и не предполагал, что однажды в роли подопытного животного окажется он сам, а его бывший ученик получит в полную собственность голову своего учителя, чтобы безнаказанно распоряжаться его гениальными мыслями.

– Прошу садиться.
Мари Лоран опустилась в глубокое кожаное кресло.
Пока профессор Керн вскрывал конверт и читал письмо, она бегло осмотрела кабинет.
Какая мрачная комната! Но заниматься здесь хорошо: ничто не отвлекает внимания. Лампа с глухим абажуром освещает только письменный стол, заваленный книгами, рукописями, корректурными оттисками. Глаз едва различает солидную мебель чёрного дуба. Тёмные обои, тёмные драпри. В полумраке поблёскивает только золото тиснёных переплётов в тяжёлых шкафах. Длинный маятник старинных стенных часов движется размеренно и плавно.
Переведя взгляд на Керна, Лоран невольно улыбнулась: сам профессор целиком соответствовал стилю кабинета. Будто вырубленная из дуба, тяжеловесная, суровая фигура Керна казалась частью меблировки. Большие очки в черепаховой оправе напоминали два циферблата часов. Как маятники, двигались его глаза серо пепельного цвета, переходя со строки на строку письма. Прямоугольный нос, прямой разрез глаз, рта и квадратный, выдающийся вперёд подбородок придавали лицу вид стилизованной декоративной маски, вылепленной скульптором кубистом.

Это — пожалуй, первая из российских книг, в которой элементы научно-фантастические и элементы приключенческие переплетены так тесно, что, разделить их уже невозможно. Это — «Гиперболоид инженера Гарина». Книга, от которой не могли и не могут оторваться юные читатели нашей страны вот уже много десятилетий! Потому что вечная история гениального учёного, возмечтавшего о мировом господстве, и горстки смельчаков, вступающих в схватку с этим «злым гением», по-прежнему остаётся увлекательной и талантливой!..

В этом сезоне деловой мир Парижа собирался к завтраку в гостиницу «Мажестик». Там можно было встретить образцы всех наций, кроме французской. Там между блюдами велись деловые разговоры и заключались сделки под звуки оркестра, хлопанье пробок и женское щебетанье.

В великолепном холле гостиницы, устланном драгоценными коврами, близ стеклянных крутящихся дверей, важно прохаживался высокий человек, с седой головой и энергичным бритым лицом, напоминающим героическое прошлое Франции. Он был одет в чёрный широкий фрак, шёлковые чулки и лакированные туфли с пряжками. На груди его лежала серебряная цепь. Это был верховный швейцар, духовный заместитель акционерного общества, эксплуатирующего гостиницу «Мажестик». Заложив за спину подагрические руки, он останавливался перед стеклянной стеной, где среди цветущих в зелёных кадках деревьев и пальмовых листьев обедали посетители. Он походил в эту минуту на профессора, изучающего жизнь растений и насекомых за стенкой аквариума.

Женщины были хороши, что и говорить. Молоденькие прельщали молодостью, блеском глаз: синих – англо-саксонских, тёмных, как ночь, – южноамериканских, лиловых – французских. Пожилые женщины приправляли, как острым соусом, блекнущую красоту необычайностью туалетов.

Да, что касается женщин, – всё обстояло благополучно. Но верховный швейцар не мог того же сказать о мужчинах, сидевших в ресторане.

Что произойдет, если человек получит возможность жить и на суше, и под водой? Принесет ли это ему счастье, или обречет на мучения? Перед Ихтиандром, человеком-амфибией, стоит жестокая необходимость выбирать: покой и свобода в океане или любовь, сопряженная со множеством опасностей на земле.

В романе «Человек-амфибия» сочетаются научность, занимательность и юмор. Это произведение не только об удивительном Ихтиандре, которого молва окрестила «морским дьяволом», оно также о предательстве и дружбе, о ненависти и любви.

Наступила душная январская ночь аргентинского лета. Черное небо покрылось звездами. "Медуза" спокойно стояла на якоре. Тишина ночи не нарушалась ни всплеском волны, ни скрипом снастей. Казалось, океан спал глубоким сном.

На палубе шхуны лежали полуголые ловцы жемчуга. Утомленные работой и горячим солнцем, они ворочались, вздыхали, вскрикивали в тяжелой дремоте. Руки и ноги у них нервно подергивались. Быть может, во сне они видели своих врагов - акул. В эти жаркие безветренные дни люди так уставали, что, окончив лов, не могли даже поднять на палубу лодки. Впрочем, это было не нужно: ничто не предвещало перемены погоды. И лодки оставались на ночь на воде, привязанные у якорной цепи. Реи не были выровнены, такелаж плохо подтянут, неубранный кливер чуть-чуть вздрагивал при слабом дуновении ветерка. Все пространство палубы между баком и ютом было завалено грудами раковин-жемчужниц, обломками кораллового известняка, веревками, на которых ловцы опускаются на дно, холщовыми мешками, куда они кладут найденные раковины, пустыми бочонками. Возле бизань-мачты стояла большая бочка с пресной водой и железным ковшом на цепочке. Вокруг бочки на палубе виднелось темное пятно от пролитой воды.
От времени до времени то один, то другой ловец поднимался, шатаясь в полусне, и, наступая на ноги и руки спящих, брел к бочке с водой. Не раскрывая глаз; он выпивал ковш воды и валился куда попало, словно пил он не воду, а чистый спирт. Ловцов томила жажда: утром перед работой есть опасно - слишком уж сильное давление испытывает человек в воде, - поэтому работали весь день натощак, пока в воде не становилось темно, и только перед сном они могли поесть, а кормили их солониной.

Ночью на вахте стоял индеец Бальтазар. Он был ближайшим помощником капитана Педро Зуриты, владельца шхуны "Медуза".

В молодости Бальтазар был известным ловцом жемчуга: он мог пробыть под водою девяносто и даже сто секунд - вдвое больше обычного.

Главный герой книги “Трудно быть богом” – ученый из будущего, исследующий обнаруженную где-то в космосе обитаемую планету. Ее жители похожи на людей, однако находятся на более низкой ступени социального развития, а их общество напоминает земное Средневековье. Современные технологии дают главному герою, носящему имя Румата, такие возможности, которые и не снились местным жителям, за одного из которого исследователь и вынужден себя выдавать. Но вскоре Румата осознает, что трудно быть “богом”, более того, быть “богом” невыносимо. Как поступить, как решить дилемму – с равнодушием и бесстрастностью ученого глядеть на страдания людей или, нарушив свой профессиональный долг, начать помогать окружающим, стать на сторону добра?

Когда Румата миновал могилу святого Мики - седьмую по счету и последнюю на этой дороге, было уже совсем темно. Хваленый хамахарский жеребец, взятый у дона Тамэо за карточный долг, оказался сущим барахлом. Он вспотел, сбил ноги и двигался скверной, вихляющейся рысью. Румата сжимал ему коленями бока, хлестал между ушами перчаткой, но он только уныло мотал головой, не ускоряя шага. Вдоль дороги тянулись кусты, похожие в сумраке на клубы застывшего дыма. Нестерпимо звенели комары. В мутном небе дрожали редкие тусклые звезды. Дул порывами несильный ветер, теплый и холодный одновременно, как всегда осенью в этой приморской стране с душными, пыльными днями и зябкими вечерами.

Румата плотнее закутался в плащ и бросил поводья. Торопиться не имело смысла. До полуночи оставался час, а Икающий лес уже выступил над горизонтом черной зубчатой кромкой. По сторонам тянулись распаханные поля, мерцали под звездами болота, воняющие неживой ржавчиной, темнели курганы и сгнившие частоколы времен Вторжения. Далеко слева вспыхивало и гасло угрюмое зарево: должно быть, горела деревушка, одна из бесчисленных однообразных Мертвожорок, Висельников, Ограбиловок, недавно переименованных по августейшему указу в Желанные, Благодатные и Ангельские. На сотни миль - от берегов Пролива и до сайвы Икающего леса - простиралась эта страна, накрытая одеялом комариных туч, раздираемая оврагами, затопляемая болотами, пораженная лихорадками, морами и зловонным насморком.

У поворота дороги от кустов отделилась темная фигура. Жеребец шарахнулся, задирая голову. Румата подхватил поводья, привычно поддернул на правой руке кружева и положил ладонь на рукоятку меча, всматриваясь. Человек у дороги снял шляпу.

- Добрый вечер, благородный дон, - тихо сказал он. - Прошу извинения.

- В чем дело? - осведомился Румата, прислушиваясь.

Бесшумных засад не бывает. Разбойников выдает скрип тетивы, серые штурмовички неудержимо рыгают от скверного пива, баронские дружинники алчно сопят и гремят железом, а монахи - охотники за рабами - шумно чешутся. Но в кустах было тихо. Видимо, этот человек не был наводчиком. Да он и не был похож на наводчика - маленький плотный горожанин в небогатом плаще.

- Разрешите мне бежать рядом с вами? - сказал он, кланяясь.

- Изволь, - сказал Румата, шевельнув поводьями. - Можешь взяться за стремя.

«Счастье для всех, и пусть никто не уйдёт обиженным!» Знаковые слова…

Шедевр братьев Стругацких.

Жёсткая, бесконечно увлекательная и в то же время бесконечно философская книга.

Время идёт…

Но история загадочной Зоны и лучшего из её сталкеров — Рэда Шухарта — по-прежнему тревожит и будоражит читателя.

Из интервью, которое специальный корреспондент Хармонтского радио взял у доктора Валентина Пильмана по случаю присуждения последнему Нобелевской премии по физике за 19... год:

- ...Вероятно, вашим первым серьезным открытием, доктор Пильман, следует считать так называемый радиант Пильмана?

- Полагаю, что нет. Радиант Пильмана - это не первое, не серьезное и, собственно, не открытие. И не совсем мое.

- Вы, вероятно, шутите, доктор. Радиант Пильмана - понятие, известное всякому школьнику.

- Это меня не удивляет. Радиант Пильмана и был открыт впервые именно школьником. К сожалению, я не помню, как его звали. Посмотрите у Стетсона в его "Истории Посещения" - там все это подробно рассказано. Открыл радиант впервые школьник, опубликовал координаты впервые студент, а назвали радиант почему-то моим именем.

- Да, с открытиями происходят иногда удивительные вещи. Не могли бы вы объяснить нашим слушателям, доктор Пильман...

- Послушайте, земляк. Радиант Пильмана - это совсем простая штука. Представьте себе, что вы раскрутили большой глобус и принялись палить в него из револьвера. Дырки на глобусе лягут на некую плавную кривую. Вся суть того, что вы называете моим первым серьезным открытием, заключается в простом факте: все шесть Зон Посещения располагаются на поверхности нашей планеты так, словно кто-то дал по Земле шесть выстрелов из пистолета, расположенного где-то на линии Земля-Денеб. Денеб - это альфа созвездия Лебедя, а точка на небесном своде, из которой, так сказать, стреляли, и называется радиантом Пильмана.

- Благодарю вас, доктор. Дорогие хармонтцы! Наконец-то нам толком объяснили, что такое радиант Пильмана! Кстати, позавчера исполнилось ровно тринадцать лет со дня Посещения. Доктор Пильман, может быть, вы скажете своим землякам несколько слов по этому поводу?

- Что именно их интересует? Имейте в виду, в Хармонте меня тогда не было...

- Тем более интересно узнать, что вы подумали, когда ваш родной город оказался объектом нашествия инопланетной сверхцивилизации...

- Честно говоря, прежде всего я подумал, что это утка. Трудно было себе представить, что в нашем старом маленьком Хармонте может случиться что-нибудь подобное. Гоби, Ньюфаундленд - это еще куда ни шло, но Хармонт!

- Однако в конце концов вам пришлось поверить.

- В конце концов да.

- И что же?

Научно-фантастический роман Ивана Ефремова (1907-1972) «Туманность Андромеды» - о жизни нашей Земли в отдаленном будущем, о красоте и гармоничности людей коммунистического общества. Писатель стремится показать гигантские достижения науки в эру Великого Кольца, когда на Земле установилась связь с другими обитаемыми мирами Вселенной.

Журнальная публикация романа в 1957 году совпала с запуском первого искусственного спутника Земли. Это совпадение предопределило книге оглушительный успех у читателей, и надо сказать, что книга оказалась достойной этого успеха.

Основную задачу «Туманности Андромеды» И. Ефремов определил в предисловии, как разворачивание в романе исторической перспективы будущего. Иными словами, «Туманность Андромеды» - это роман-утопия, попытка воображения перенестись в далекое завтра Земли, представив себе возможное прекрасное будущее человечества; это роман-мечта о мире Полудня, в котором нет теней, в котором живут большие, сильные и красивые люди.

Будущее. Возвращаясь из 36-й звездной экспедиции звездолет, случайно, оказывается вблизи темного облака скрывающего "железную" звезду. Он становиться ее пленником. Экипаж не в силах выбраться из ее поля и вынуждены искать спасения на одной из планет, на которой обнаруживают "спиралодиск". Звездолеты подобной конструкции не известны в Содружестве Кольца.

На Земле происходит смена руководства "Внешними станциями", и на смену Дар Ветру приходит Мвен Мас, который помогает Рэну Бозу в постановке эксперимента по сжатию времени. Любовь и страдания одинаково захватывают людей как на Земле, так и в космосе...

В тусклом свете, отражавшемся от потолка, шкалы приборов казались галереей портретов. Круглые были лукавы, поперечно овальные расплывались в наглом самодовольстве, квадратные застыли в тупой уверенности. Мерцавшие внутри них синие, голубые, оранжевые, зеленые огоньки подчеркивали впечатление.

В центре выгнутого пульта выделялся широкий и багряный циферблат. Перед ним в неудобной позе склонилась девушка. Она забыла про стоявшее рядом кресло и приблизила голову к стеклу. Красный отблеск сделал старше и суровее юное лицо, очертил резкие тени вокруг выступавших полноватых губ, заострил чуть вздернутый нос. Широкие нахмуренные брови стали глубоко черными, придав глазам мрачное, обреченное выражение.

Тонкое пение счетчиков прервалось негромким металлическим лязгом. Девушка вздрогнула, выпрямилась и заломила тонкие руки, выгибая уставшую спину.

Позади щелкнула дверь, возникла крупная тень, превратилась в человека с отрывистыми и точными движениями. Вспыхнул золотистый свет, и густые темно-рыжие волосы девушки словно заискрились. Ее глаза тоже загорелись, с тревогой и любовью обратившись к вошедшему.

Блистательная книга русских фантастов, ставшая бестселлером на многие годы и настольным справочником всех учёных России. Сверкающие удивительным юмором истории мл.н.сотр. Александра Привалова воспитали не одно поколение русских учёных и зарядили светлой магией 60-ых годов мысли и чаяния многих молодых воинов науки.

Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня, прижимаясь к самой дороге, зеленел лес, изредка уступая место полянам, поросшим желтой осокой. Солнце садилось уже который час, все никак не могло сесть и висело низко над горизонтом. Машина катилась по узкой дороге, засыпанной хрустящим гравием. Крупные камни я пускал под колесо, и каждый раз в багажнике лязгали и громыхали пустые канистры.

Справа из леса вышли двое, ступили на обочину и остановились, глядя в мою сторону. Один из них поднял руку. Я сбросил газ, их рассматривая. Это были, как мне показалось, охотники, молодые люди, может быть, немного старше меня. Их лица понравились мне, и я остановился. Тот, что поднимал руку, просунул в машину смуглое горбоносое лицо и спросил улыбаясь:

-- Вы нас не подбросите до Соловца?

Второй, с рыжей бородой и без усов, тоже улыбался, выглядывая из-за его плеча. Положительно, это были приятные люди.

-- Давайте, садитесь, -- сказал я. -- Один вперед, другой назад, а то у меня там барахло, на заднем сиденье.

-- Благодетель! -- обрадованно произнес горбоносый, снял с плеча ружье и сел рядом со мной.

Бородатый, нерешительно заглядывая в заднюю дверцу, сказал:

-- А можно, я здесь немножко того?..

Я перегнулся через спинку и помог ему расчистить место, занятое спальным мешком и свернутой палаткой. Он деликатно уселся, поставив ружье между коленей.

-- Дверцу прикройте получше, -- сказал я.

Все шло как обычно. Машина тронулась. Горбоносый повернулся назад и оживленно заговорил о том, что много приятнее ехать в легковой машине, чем идти пешком. Бородатый невнятно соглашался и все хлопал и хлопал дверцей. "Плащ подберите, -- посоветовал я, глядя на него в зеркало заднего вида. -- У вас плащ защемляется". Минут через пять все наконец устроилось. Я спросил: "До Соловца километров десять?" -- "Да, -- ответил горбоносый. -- Или немножко больше. Дорога, правда, неважная -- для грузовиков". -- "Дорога вполне приличная, -- возразил я. -- Мне обещали, что я вообще не проеду". -- "По этой дороге даже осенью можно проехать". -- "Здесь -- пожалуй, но вот от Коробца -- грунтовая". -- "В этом году лето сухое, все подсохло". -- "Под Затонью, говорят, дожди", -- заметил бородатый на заднем сиденье. "Кто это говорит?" -- спросил горбоносый. "Мерлин говорит". Они почему-то засмеялись. Я вытащил сигареты, закурил и предложил им угощаться. "Фабрика Клары Цеткин, -- сказал горбоносый, разглядывая пачку. -- Вы из Ленинграда?" -- "Да". -- "Путешествуете?" -- "Путешествую, -- сказал я. -- А вы здешние?" -- "Коренные", -- сказал горбоносый. "Я из Мурманска", -- сообщил бородатый. "Для Ленинграда, наверное, что Соловец, что Мурманск -- одно и то же: Север", -- сказал горбоносый. "Нет, почему же", -- сказал я вежливо. "В Соловце будете останавливаться?" -- cпросил горбоносый. "Конечно, -- сказал я. -- Я в Соловец и еду". -- "У вас там родные или знакомые?" -- "Нет, -- сказал я. -- Просто подожду ребят. Они идут берегом, а Соловец у нас -- точка рандеву".

«Священная книга оборотня» — история любви древней лисы-оборотня по имени А Хули (что по-китайски значит «лиса А») и молодого волка-оборотня, генерал-лейтенанта ФСБ, об их непростых взаимоотношениях, и о том, к чему они привели.

Настоящий текст, известный также под названием «А Хули», является неумелой литературной подделкой, изготовленной неизвестным автором в первой четверти XXI века. Большинство экспертов согласны, что интересна не сама эта рукопись, а тот метод, которым она была заброшена в мир. Текстовый файл, озаглавленный «А Хули», якобы находился на хард-диске портативного компьютера, обнаруженного при «драматических обстоятельствах» в одном из московских парков. О срежиссированности этой акции свидетельствует милицейский протокол, в котором описана находка. Он, как нам представляется, дает неплохое представление о виртуозных технологиях современного пиара.

Повесть одного из самых ярких современных писателей Виктора Пелевина.
В этой повести герои одновременно и люди (рэкетиры, наркоманы, мистики, проститутки), и насекомые.
В романе `Жизнь насекомых` герои являются одновременно и людьми, и насекомыми. Эта коллекция типажей и реальна, и надуманна, что позволяет автору с едким остроумием описывать нашу действительность.

Действие романа разворачивается в небольшом курортном городке неподалеку от Феодосии. Автор помещает своих героев в условия постоянных социальных бурь и катаклизмов постсоветского времени. С едким остроумием описывается наша действительность, фантасмагория перемешивается с реальностью, ирония с интеллектуальной игрой. Главы романа перетекают одна в другую, соединенные героями и мыслями о превратности окружающего мира.

Некоторые критики определили жанр "Жизни насекомых", как басню, "мораль" которой читатель должен найти сам. Другие сошлись во мнении, что это воспитательная, условно-метафорическая проза, сказка. Попробуйте сами найти основные составляющие этого захватывающего, саркастического романа и, возможно, вам удастся понять причину невероятного успеха произведений Виктора Пелевина, каждая новая книга которого становится бестселлером.

Главный корпус пансионата, наполовину скрытый старыми тополями и кипарисами, был мрачным серым зданием, как бы повернувшимся к морю задом по команде безумного Иванушки. Его фасад с колоннами, потрескавшимися звездами и навек согнутыми под гипсовым ветром снопами был обращен к узкому двору, где смешивались запахи кухни, прачечной и парикмахерской, а на набережную выходила массивная стена с двумя или тремя окнами. В нескольких метрах от колоннады поднимался бетонный забор, по которому уходили вдаль поблескивающие в лучах заката трубы теплоцентрали. Высокие торжественные двери, скрытые в тени опирающегося на колонны циклопического балкона (скорее, даже террасы), были заперты так давно, что даже щель между ними исчезла под несколькими слоями спекшейся краски, и двор обычно пустовал – только иногда в него осторожно протискивался грузовик, привозивший из Феодосии молоко и хлеб.

Но в этот вечер во дворе не было даже грузовика, поэтому гражданин, облокотившийся на лепное ограждение балкона, не был виден никому, кроме, может быть, пары патрульных чаек, белыми точками плывших в небе. Гражданин глядел вниз и вправо, на маленький домик лодочной станции, под крышей которого помещалась воронка репродуктора. Шумело море, но когда ветер начинал дуть в сторону пансионата, можно было разобрать обрывки обращенных к пустому пляжу радиопредложений:

Серия из пяти книг
1) Ночной дозор (1998)
2) Дневной дозор (в соавторстве с Владимиром Васильевым, 2000)
3) Сумеречный дозор (2004)
4) Последний дозор (2005)
5) Мелкий дозор (рассказ, 2007)

Эскалатор полз медленно, натужно. Старая станция, ничего не поделаешь.
Зато ветер гулял в бетонной трубе вовсю -- трепал волосы, оттягивал
капюшон, забирался под шарф, толкал вниз.

Ветер не хотел, чтобы Егор поднимался.

Ветер просил вернуться.

Удивительно -- но никто вокруг, казалось, не замечал ветра. Людей было
немного -- к полуночи станция пустела. Несколько человек ехало навстречу,
на лестнице с Егором тоже почти никого: один впереди, двое или трое сзади.
И все.
Разве что еще -- ветер.
Егор засунул руки в карманы, покосился назад. Уже минуты две, едва он
вышел из поезда, его не оставляло ощущение чужого взгляда. Почему-то совсем
не страшное, скорее -- завораживающее, резкое, как укол.

В самом начале эскалатора, едва начиная подъем -- мужчина в форме. Не
милиционер, военный. Дальше женщина -- с сонным малышом, держащимся за
руку. Еще один мужчина, молодой, в яркой оранжевой куртке, с плеером. Он,
казалось, тоже спал на ходу.

Ничего подозрительного. Даже для мальчишки, который слишком поздно
возвращается домой. Егор снова посмотрел вверх -- увидел милиционера,
привалившегося к блестящим поручням, уныло высматривающего среди редких
пассажиров легкую добычу.

Ничего страшного.

Ветер толкнул Егора последний раз и стих -- будто смирился, понял, что
бороться бесполезно. Мальчик еще раз глянул назад -- и побежал по
сминающимся под ногами ступенькам. Надо было спешить. Непонятно почему, но
надо. Его еще раз кольнуло -- бессмысленно и тревожно, по шее прошел
холодок.

Это все ветер.

Метро 2033 — постапокалиптический роман Дмитрия Глуховского, описывающий жизнь людей в московском метро после ядерной войны. Выпущен издательством «Эксмо» в 2005 году, и переиздан издательством «Популярная литература» в 2007 году. На европейском литературном конкурсе EuroCon роман назван «Лучшим дебютом» 2007 года.

Меньше чем за три месяца тираж переиздания в 100 тысяч экземпляров был полностью продан, издательство выпустило дополнительный 100-тысячный тираж, который был распродан менее чем за год к маю 2008 года, третий тираж составил 50 тысяч экземпляров

— Кто это там? Эй, Артем! Глянь-ка!

Артем нехотя поднялся со своего места у костра и, перетягивая со спины на грудь автомат, двинулся во тьму. Стоя на самом краю освещенного пространства, он демонстративно, как можно громче и внушительней, щелкнул затвором и хрипло крикнул: — Стоять! Пароль!

Из темноты, откуда минуту назад раздавался странный шорох и глухое бормотание, послышались спешные, дробные шаги. Кто-то отступал вглубь туннеля, напуганный хриплым Артемовым голосом и бряцанием оружия. Артем спешно вернулся к костру и бросил Петру Андреевичу: — Да нет, не показалось. Не назвался, удрал.

— Эх ты, раззява! Тебе же было сказано: не отзываются — сразу стрелять! Откуда ж тебе знать, кто это был? Может, это черные подбираются!

— Нет… Я думаю, это вообще не человек был… Звуки очень странные… Да и шаги у него не человеческие были. Что же я, человеческих шагов не узнаю? А потом, если бы это черные были, так разве они хоть раз вот так убежали? Вы же сами знаете, Петр Андреич — все последние разы черные сразу вперед бросались — и на дозор нападали с голыми руками, и на пулемет шли в полный рост. А этот удрал сразу… Какая-то трусливая тварь.

— Ладно, Артем! Больно ты умный! Есть у тебя инструкция — и действуй по инструкции, а не рассуждай. Может, это лазутчик был. Увидел, что нас здесь мало — и, превосходящими силами… Может, нас сейчас здесь прихлопнут за милую душу, ножом по горлу, и станцию всю вырежут, вон как с Полежаевской[1] вышло, а все потому, что ты вовремя не срезал гада… Смотри у меня! В следующий раз по туннелю за ними бегать заставлю!

Артем поежился, представляя себе туннель за пятисотым метром и то, что туда однажды придется идти. Это было действительно страшно. За пятисотый метр на север не отваживался ходить никто. Патрули доезжали до трехсотого и, осветив пограничный столб прожектором со своей дрезины и убедившись, что никакая дрянь не перепозла за него, торопливо возвращались. Разведчики, здоровые прожженные мужики, бывшие морские пехотинцы, и те останавливались на четырехсот восьмидесятом, прятали горящие сигареты в ладонях и замирали, прильнув к приборам ночного видения. А потом медленно, тихо отходили назад, не спуская глаз с туннеля и ни в коем случае не оборачиваясь к нему спиной.

Дозор, в котором они были, стоял на двухсот пятидесятом метре, в пятидесяти метрах от пограничного столба. Но граница проверялась раз в день, и проверка уже закончилась несколько часов назад, и теперь их дозор был самым крайним, а за те часы, которые прошли со времени последней проверки, все твари, которых патруль мог спугнуть, наверняка снова начали подползать. Тянуло их как-то на огонек, поближе к людям…

Артем уселся на свое прежнее место и спросил: — А что там с Полежаевской случилось?

И хотя он уже знал эту леденящую кровь историю, ему рассказывали ее уже челноки на станции, но его тянуло послушать ее еще раз, как неудержимо тянет детей на страшные байки о безголовых мутантах и упырях, похищающих младенцев.

«Метро 2034» - продолжение известного романа Дмитрия Глуховского «Метро 2033». Человечество по-прежнему вынуждено скрываться под землей, в метро, где есть возможность укрыться от радиации. В заброшенную и обветшавшую в отсутствие людей Москву выходят только сталкеры, которые не боятся столкнуться с мутантами. Именно они приносят с поверхности всё то, что уцелело и может быть полезным для подземных жителей.

В отличие от первой книге, где действие происходило в основном в центре метрополитена, сюжет перемещается за пределы Кольцевой линии, или Ганзы. Последняя является фактически торговым центром метро и названа так в честь Ганзейского союза торговых городов, который существовал в далёком прошлом. Это то место, где люди могут наслаждаться электрическим освещением и другими благами, оставшимися от погибшей цивилизации.

Теперь в центре внимания – станция «Севастопольская», самая южная обитаемая точка метро. Однако каждый день на неё нападают мутанты, и жители живут в постоянном страхе. Более того, однажды караван, который должен доставить из Ганзы всё необходимое для выживания, пропадает по пути «Севастопольской», а с ближайшей станцией прервана всякая связь. Чтобы не оказаться жертвами монстров, людям приходится отправиться на поиски пропавших.

Вторая книга связана с предыдущей главным образом несколькими персонажами, но очень отличается как по сюжету, так и по стилю повествования. Автор намерено сделал её язык сложнее, использовал в нём множество метафор и аллегорий, чтобы раскрыть внутренний мир героев. Внешний же мир, жизнь людей в метро описаны не так подробно.

«Метро 2034» - продолжение известного романа Дмитрия Глуховского «Метро 2033». Человечество по-прежнему вынуждено скрываться под землей, в метро, где есть возможность укрыться от радиации. В заброшенную и обветшавшую в отсутствие людей Москву выходят только сталкеры, которые не боятся столкнуться с мутантами. Именно они приносят с поверхности всё то, что уцелело и может быть полезным для подземных жителей.

В отличие от первой книге, где действие происходило в основном в центре метрополитена, сюжет перемещается за пределы Кольцевой линии, или Ганзы. Последняя является фактически торговым центром метро и названа так в честь Ганзейского союза торговых городов, который существовал в далёком прошлом. Это то место, где люди могут наслаждаться электрическим освещением и другими благами, оставшимися от погибшей цивилизации.

Теперь в центре внимания – станция «Севастопольская», самая южная обитаемая точка метро. Однако каждый день на неё нападают мутанты, и жители живут в постоянном страхе. Более того, однажды караван, который должен доставить из Ганзы всё необходимое для выживания, пропадает по пути «Севастопольской», а с ближайшей станцией прервана всякая связь. Чтобы не оказаться жертвами монстров, людям приходится отправиться на поиски пропавших.

Вторая книга связана с предыдущей главным образом несколькими персонажами, но очень отличается как по сюжету, так и по стилю повествования. Автор намерено сделал её язык сложнее, использовал в нём множество метафор и аллегорий, чтобы раскрыть внутренний мир героев. Внешний же мир, жизнь людей в метро описаны не так подробно.

Бесчеловечный роман широкоизвестного сетевого автора рассказывает о торжестве западной демократии на Урале.

Рыба сгнила с головы. Засевшие в Кремле агенты влияния других стран сделали свое черное дело под прикрытием гуманистических либеральных лозунгов. Коррумпированные политики продали Россию, разрешив ввод натовских войск для контроля за ядерными объектами и «обветшалыми» пусковыми установками.

Так пришел знаменитый Полный Песец. Холод, тьма. Голодные одичавшие жители некогда развитого промышленного города истребляют друг друга за пригоршню патронов или пластиковую бутылку крупы. Во что превращаются люди на грани выживания, как происходит естественный отбор в условиях тотальной катастрофы, кем становится простой обыватель в мире насилия – многие страшные тайны скрывает в себе «Мародер».

Люди поприходили в себя, парадоксальная реальность понемногу уложилась в головах; не зря человек считается самой способной к адаптации скотиной. Все спокойно ходили по городу, торговали друг с другом, начали даже выпускать во дворы детей, но всё равно это было лишь отсрочкой. Ахмет чуял, что все эти улыбочки да «добрый день» при встрече — лажа. Глаза людей стали другими — в них больше не было той сонной тупости, приглушенной зависти и мелкой, бессильной злобы. Теперь, если приглядеться, в глазах обывателей мелькали истинные, ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ оттенки: кровожадная тупость, бесстрашная хищная зависть и по-настоящему звериная злоба, мощная и яркая. Сыто спавшие привычным сном, под уютное бормотание Петросяна — они наконец проснулись. Снова стали лучшими хищниками планеты, вручную передушившими всех мамонтов и забившими пинками саблезубых тигров.

Свой самый знаменитый роман Ричард Матесон озаглавил: "Я – легенда". С полным правом он может сказать то же самое и о себе. Известность Матесона поистине не знает границ: его произведения переведены на многие языки мира, фильмы по его сценариям, снятые такими именитыми режиссерами, как Роджер Корман, Стивен Спилберг и другие, давно стали классикой кинематографа. Недаром Рэй Брэдбери назвал Р.Матесона одним из наиболее важных писателей XX века, а Стивен Кинг утверждал, что этот автор оказал на него самое большое влияние.

Творчество Р.Матесона трудно однозначно отнести к какому-либо жанру – это скорее комбинация мистики и высокой литературы, но сделанная с таким мастерством, что любое его произведение, будь то роман или короткий рассказ, читается на одном дыхании.

В пасмурную погоду Роберт Нэвилль никогда не мог угадать приближения темноты, и случалось, что они появлялись на улицах прежде, чем он успевал скрыться.

Задайся он такой целью, он, конечно, вычислил бы примерное время их появления. Но он привык узнавать время по солнцу и не хотел отказываться от этой старой привычки даже в пасмурные дни, когда от нее было мало проку. В такие дни он старался держаться поближе к дому.

Он не торопясь закурил и, отправив сигарету в уголок рта, как обычно, обошел вокруг дома. Надо было проверить все окна: не ослабли ли какие-нибудь доски. Часто после налетов доски бывали расщеплены и частично оторваны. Тогда их приходилось заменять. Он ненавидел это занятие.

На этот раз только одна, не странно ли, – подумал он.

Он вышел на двор, проверил теплицу и бак для воды. Иногда бывали повреждены крепления бака, иногда погнуты или отломаны дождеуловители. Они швыряли камни через изгородь, и, хотя изгородь была высокой, камни долетали до теплицы причем, несмотря на натянутую над ней сетку, достигали цели. Приходилось ставить новые стекла.

На этот раз и теплица, и накопитель были в порядке.

Он пошел в дом за молотком и гвоздями. У самой двери, висело треснутое зеркало, которое он повесил всего с месяц тому назад. Он взглянул на свое кусочно-осколочное отражение. Еще несколько дней – и эти посеребренные стекляшки начнут выпадать. И пусть падают, – подумал он. Это проклятое зеркало – последнее, которое он тут повесил. Все равно зря. Лучше повесить чеснок – и то больше проку.

Он прошел через темную гостиную в небольшой холл и зашел в спальню. Когда-то эта комната была неплохо обставлена, но это было давно. Теперь здесь все было функционально, без излишеств. Поскольку кровать и письменный стол занимали немного места, полкомнаты он отвел под мастерскую.

Нападение живых мертвецов — не шутка и не сказка. Зомби в одночасье стали реальностью — и реальность эта грозит гибелью всему человечеству. Гниющие, полуразложившиеся, они практически неуязвимы — зато мельчайшее ранение, нанесенное ими живому человеку, грозит превратить его в зомби. Армия живых мертвецов захватывает страну за страной, континент за континентом. Гибнут, пытаясь предотвратить грядущий Апокалипсис, тысячи военных России, десятки и сотни партизан Европы, Азии и США. Земля — на краю катастрофы. И совершенно неизвестно, как бороться с противником, который уже мертв…

Это называют по-разному: «Кризис», «Темные годы», «Бродячая чума»… если из нового и более стильного, то — «Мировая война Z» или «Первая война Z». Мне лично последнее определение совсем не нравится, оно неизбежно предполагает «Вторую войну Z». Для меня она всегда будет «Войной с зомби». Хотя многие оспаривают научную правильность термина «зомби», им придется попотеть, чтобы найти более известное во всем мире слово, обозначающее существ, которые едва не довели нас до вымирания. «Зомби» остается всеобъемлющим понятием, непревзойденным по своей силе и возможности вмещать столько воспоминаний и эмоций, которые и стали предметом обсуждения в этой книге.

Эта летопись величайшего конфликта в истории человечества обязана своим появлением гораздо более мелкому личному конфликту между мной и председателем Комиссии ООН по составлению послевоенного доклада. Изначально я трудился в Комиссии не за страх, а за совесть. Расходы на дорогу, батарея переводчиков, живых и электронных, а еще маленький, но почти бесценный диктофон, управляемый голосом (величайший из даров, о котором мог мечтать худший из наборщиков в мире) — все говорило о важности и пользе моей работы в этом проекте. Каково же было мое потрясение, когда я обнаружил, что едва не половина из моих материалов не вошла в окончательный текст доклада.

— Это слишком личное, — заявила председатель во время одного из многих «оживленных» споров. — Слишком много мнений, слишком много чувств. Доклад о другом. Нам нужны точные факты и цифры, незамутненные человеческим фактором.

Конечно, она права. Официальный доклад — это собрание холодных, черствых данных, объективный «послевоенный отчет», который позволит будущим поколениям изучать события апокалипсического десятилетия, не отвлекаясь на «человеческий фактор». Но разве не человеческий фактор так прочно связывает нас с прошлым? Разве для будущих поколений хронология и статистика потерь важнее воспоминаний отдельных людей, не так сильно отличающихся от них самих? Разве, исключив человеческий фактор, мы не рискуем отдалиться от истории, которая может, упаси боже, однажды повториться? И, в конце концов, разве не человеческий фактор — единственное различие между нами и противником, которого мы теперь называем «живыми мертвецами»? Я задал эти вопросы — наверное, не слишком профессиональные — своему «боссу», который после моего заключительного восклицания: «Нельзя так просто выкинуть это на свалку» тут же парировал:

— И не выкинем! Напиши книгу. У тебя ведь сохранились все записи, ты вправе их использовать. Кто запретит изложить собранные истории на страницах собственной (вырезано нецензурное выражение) книги?

Некоторых критиков, без сомнения, возмутит мысль написать историческую книгу так скоро после окончания мирового конфликта. В конце концов прошло только двенадцать лет после объявления Дня американской победы в континентальных Соединенных Штатах и всего десять с момента освобождения последней мировой державы — Китая. Учитывая, что большинство людей считают День китайский победы официальной датой окончания войны, как можно рассуждать о реальной ретроспективе, когда, говоря словами моего коллеги из ООН, «мир длится не дольше, чем длилась война»? Достойный аргумент, на который нельзя не ответить. Для поколения, которое боролось и страдало, чтобы подарить нам это десятилетие мира, время — и союзник, и враг.

Да грядущие годы дадут шанс оглянуться, добавят воспоминаниям мудрости в свете повзрослевшего послевоенного мира. Но многие из этих воспоминаний уже растворятся, заточенные в телах и душах, слишком покалеченных и немощных, чтобы вкусить плоды победы. Не секрет, что сегодня средняя продолжительность жизни в мире намного меньше предвоенной. Плохое питание, загрязнение окружающей среды, вспышки ранее истребленных заболеваний… Даже в США, где возрождение экономики и общественное здравоохранение — реальность, нам просто не хватает ресурсов, чтобы полностью ликвидировать последствия всех физических и психологических потерь. Именно из-за этого врага — времени — я принес в жертву роскошь ретроспективы и опубликовал рассказы выживших. Возможно, через несколько десятков лет кто-то возьмется записать воспоминания гораздо более старых и мудрых очевидцев. Вероятно, я даже буду одним из них.

В основном, это — книга воспоминаний, но в ней есть много технических, социальных, экономических и других подробностей, которые можно найти в докладе Комиссии, поскольку они имеют отношение к историям людей, чьи голоса звучат с этих страниц. Это их книга, не моя, и я попытался быть как можно незаметнее. Я включил свои вопросы только потому, что они могут возникнуть и у читателей. Я пытался давать сдержанные оценки или комментарии любого рода, и если здесь есть человеческий фактор, который стоит удалить, пусть им буду я.

На страницах романа описывается мир далёкого будущего (действие происходит в Лондоне), в котором люди выращиваются на специальных заводах-эмбрионариумах и заранее(воздействием на эмбрион на различных стадиях развития) поделены на пять различных по умственным и физическим способностям каст, которые выполняют разную работу.От «альф» — крепких и красивых работников умственного труда до «эпсилонов» — полукретинов, которым доступна только самая простая физическая работа. В зависимостиот касты младенцы воспитываются по-разному. Так, с помощью гипнопедии, у каждой касты воспитывается пиетет перед более высокой кастой и презрение к кастам низшим. Костюмы у каждой касты определённого цвета. Например, альфы ходят в сером, гаммы — в зелёном, дельты — в хаки, эпсилоны — в чёрном.

В этом обществе нет места чувствам, и считается неприличным не иметь регулярных половых контактов с разными партнёрами (основной лозунг «каждый принадлежит всем остальным»), однако беременность считается страшнейшим позором. Люди в этом «Мировом Государстве» не стареют, хотя средняя продолжительность жизни — 60 лет. Регулярно, чтобы всегда иметь хорошее настроение, они употребляют наркотик «сому», у которого нет негативных действий («сомы грамм — и нету драм»). Богом же в этом мире является Генри Форд, его так и называют — «Господь наш Форд», а летоисчисление идёт от создания автомобиля «Форд T», то есть с 1908 года н. э. (в романе действие происходит в 632 году «эры стабильности», то есть в 2540 году н. э.).

Писатель показывает жизнь людей в этом мире. Главные герои — люди, которые не могут вписаться в общество — Бернард Маркс (представитель высшего класса, альфа-плюсовик), его друг успешный инакомыслящий Гельмгольц и дикарь Джон из индейской резервации, которые всю жизнь мечтал попасть в прекрасный мир, где все счастливы.

Серое приземистое здание всего лишь в тридцать четыре этажа. Над главным входом надпись "ЦЕНТРАЛЬНОЛОНДОНСКИЙ ИНКУБАТОРИЙ И ВОСПИТАТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТР" и на геральдическом щите девиз Мирового Государства: "ОБЩНОСТЬ, ОДИНАКОВОСТЬ, СТАБИЛЬНОСТЬ".

Огромный зал на первом этаже обращен окнами на север, точно художественная студия. На дворе лето, в зале и вовсе тропически жарко, но по-зимнему холоден и водянист свет, что жадно течет в эти окна в поисках живописно драпированных манекенов или нагой натуры, пусть блеклой и пупырчатой, -- и находит лишь никель, стекло, холодно блестящий фарфор лаборатории. Зиму встречает зима. Белы халаты лаборантов, на руках перчатки из белесой, трупного цвета резины. Свет заморожен, мертвен, призрачен. Только на желтых тубусах микроскопов он как бы сочнеет, заимствуя живую желтизну, словно сливочным маслом мажет эти полированные трубки, вставшие длинным строем на рабочих столах.

-- Здесь у нас Зал оплодотворения, -- сказал Директор Инкубатория и Воспитательного Центра, открывая дверь.

Склонясь к микроскопам, триста оплодотворителей были погружены в тишину почти бездыханную, разве что рассеянно мурлыкнет кто-нибудь или посвистит себе под нос в отрешенной сосредоточенности. По пятам за Директором робко и не без подобострастия следовала стайка новоприбывших студентов, юных, розовых и неоперившихся. При каждом птенце был блокнот, и, как только великий человек раскрывал рот, студенты принимались яро строчить карандашами. Из мудрых уст -- из первых рук. Не каждый день такая привилегия и честь. Директор Центрально Лондонского ИВЦ считал всегдашним своим долгом самолично провести студентов новичков по залам и отделам "Чтобы дать вам общую идею", -- пояснял он цель обхода. Ибо, конечно, общую идею хоть какую то дать надо -- для того, чтобы делали дело с пониманием, -- но дать лишь в минимальной дозе, иначе из них не выйдет хороших и счастливых членов общества. Ведь как всем известно, если хочешь быть счастлив и добродетелен, не обобщай, а держись узких частностей; общие идеи являются неизбежным интеллектуальным злом. Не философы, а собиратели марок и выпиливатели рамочек составляют становой хребет общества.

Скотный двор - это сатирическая новелла Джорджа Оруэлла, рассказывающая о животных, изгнавших своих хозяев со своей фермы, чтобы избавиться от всевластия человека. Животные стали сами управлять фермой, но это привело к деградации их сообщества в жестокую тиранию, тиранию животных над животными.

Книга была написана во время второй мировой войны и издана в 1945, широкую популярность обрела в конце пятидесятых годов.

Мистер Джонс с фермы "Усадьба" закрыл на ночь курятник, но он был
так пьян, что забыл заткнуть дыры в стене. Ткнув ногой заднюю дверь,
он проковылял через двор, не в силах выбраться из круга света от
фонаря, пляшущего в его руке, нацедил себе последний стаканчик пива из
бочонка на кухне и отправился в постель, где уже похрапывала миссис
Джонс.

Как только в спальне погас свет, на ферме началось беспокойное
движение. Весь день ходили слухи, что старый майор, призовой боров из
миддлуайта, прошлой ночью видел странный сон и хотел бы поведать о нем
остальным животным. Все договорились встретиться в большом амбаре, как
только мистер Джонс окончательно скроется из глаз. Старый майор (так
его всегда звали, хотя имя, под которым его представляли на выставках,
звучало как краса уиллингдона), пользовался на ферме таким уважением,
что все безоговорочно согласились.

Майор уже ждал, как обычно, уютно расположившись на своей
соломенной подстилке на возвышении в конце амбара, под фонарем,
подвешенным к балке. Ему было уже двенадцать лет, и в последнее время
он раздавался скорее в ширину, но тем не менее продолжал оставаться все
тем же благородным боровом, в глазах которого светилась мудрость и
доброжелательность, несмотря на устрашающие клыки. Пока все животные
собрались и устроились каждый по своему вкусу, прошло довольно много
времени. Первыми пришли три пса - Блюбелл, Джесси и пинчер, а за ними
свиньи, которые сразу же расположились на соломе перед возвышением.
Куры разместились на подоконниках, голуби толкаясь, расселись на
стропилах, а овцы и коровы прилегли сразу же за свиньями и принялись за
свою жвачку. Вместе пришли упряжные лошади Боксер и Кловер. Они
двигались медленно и осторожно, стараясь, чтобы их широкие волосатые
копыта занимали как можно меньше места. Кловер была рослая кобыла
средних лет, окончательно расплывшаяся после рождения четвертого
жеребца. Внешность Боксера вызывала невольное уважение - высотой в
холке более 6 футов, он был так силен, как две обыкновенные лошади
вместе взятые. Белая полоса, пересекавшая его физиономию, придавала ему
довольно глупый вид, да он и в самом деле не блистал интеллектом, но
пользовался всеобщим расположением за ровный характер и удивительное
трудолюбие. После лошадей явилась мюриель, белая коза и осел
Бенджамин. На ферме он жил дольше всех и отличался препротивным
характером.

Если в своей знаменитой антиутопии «Прекрасный новый мир» (1932) классик современной английской литературы рисует жуткий образ грядущего, где предельная рационализация жизни приводит не только к материальному прогрессу, но и к духовному одичанию людей, то в последнем своем романе «Остров» (1962) писатель ищет выход из духовного тупика в обращении к буддистским и индуистским учениям. На вымышленном острове Пала люди живут свободно и счастливо, не прибегая к рецептам западной цивилизации. Глубокое философское содержание сочетается в романе с острым авантюрным сюжетом.

— Внимание, — раздался голос, тонкий и гнусавый, будто гобой заговорил. — Внимание, — прозвучало вновь с той же монотонностью.

Уилл Фарнеби, простертый, как мертвец, в сухой листве, со спутанными волосами и грязным лицом в кровоподтеках, в разодранной, испачканной одежде, неожиданно вздрогнул и проснулся. Молли звала его. Пора вставать, одеваться. Необходимо успеть на службу.

— Спасибо, дорогая, — сказал он и сел. Острая боль пронзила правое колено; болели спина, руки, голова.

— Внимание, — настойчиво требовал голос, не меняя тона. Опершись на локоть, Уилл осмотрелся и с удивлением увидел не серые обои и желтые занавески своей лондонской спальни, но лесную поляну, длинные тени деревьев и косые лучи утреннего солнца.

«"Внимание"? Почему она говорит: „Внимание“?»

— Внимание. Внимание, — Голос не умолкал, чужой и бесстрастный.

— Молли? — переспросил Уилл. — Молли?

Имя это словно бы приоткрыло оконце в его памяти. Внезапно вернулось чувство вины, засосало под ложечкой, и он ощутил запах формальдегида, увидел проворную сиделку, торопящуюся впереди него по коридору с зелеными стенами, и услышал четкое шуршание ее накрахмаленного халата. «Пятьдесят пятая», — сказала сиделка, остановилась и толкнула белую дверь. Уилл вошел: там, на высокой белой кровати, была Молли, Бинты закрывали ей пол-лица; открытый рот зиял, будто яма.

— Молли, — позвал он надтреснутым голосом, — Молли... — Теперь он готов был плакать, заклинать. — Моя дорогая!..

Она не откликнулась; только хриплое дыхание вырвалось из зияющего рта, — частое, неглубокое...

— Дорогая моя, дорогая...

Вдруг ее рука, в руке Уилла, ожила на миг и вновь замерла.

— Это я, — сказал он. — Я, Уилл...

Пальцы опять шевельнулись. Медленно — наверное, это стоило огромных усилий — они согнулись, сжали ему руку и снова безжизненно застыли.

— Внимание, — позвал странный голос. — Внимание.

Несчастный случай, поторопился убедить себя Уилл.

Мокрая дорога, машину занесло на белую полосу. Подобные происшествия не редкость. Не сам ли он сообщал в газетах о десятках аварий. «Мать и трое детей погибли при лобовом столкновении...» Но не в этом дело, нет. Было так: она спросила — правда ли, между ними все кончено, и он ответил — да. Менее чем через час после этого позорного ответа (Молли сразу же ушла, и как нарочно лил дождь) ее доставили, умирающую, в больницу.

Уилл не смотрел на Молли, когда она уходила. Не смел смотреть. Вновь увидеть это бледное, страдающее лицо было выше его сил. Молли поднялась со стула и медленно вышла из комнаты; вышла из его жизни. Отчего он не окликнул ее, не попросил прощения, не заверил, что по-прежнему любит? Но любил ли он ее когда-нибудь?

В сотый раз говорящий гобой призвал ко вниманию.

Да, любил ли он ее?

— До свидания, Уилл, — вспомнил он ее прощальные слова. Ведь это она сказала ему — тихо, из глубины сердца: — Я все еще люблю тебя, Уилл, несмотря ни на что.

Дверь квартиры закрылась за ней почти беззвучно. Сухой щелчок замка, и она ушла.

Уилл бросился к входной двери, распахнул ее и услышал удаляющиеся вниз по лестнице шаги. Слабый аромат духов таял в воздухе, будто призрак после первого крика петуха. Уилл закрыл дверь, вернулся в серо-желтую спальню и посмотрел в окно. Вскоре он увидел, как Молли прошла по тротуару и села в машину. Заскрежетал стартер — еще и еще раз, и наконец заработал мотор. Почему Уилл не открыл окно? «Молли! Молли! Остановись!» — казалось, он слышал свой голос, и все же окно оставалось закрытым. Машина тронулась и свернула за угол; улица опустела. Опоздал. Хвала Господу, опоздал! — повторил кто-то насмешливо и развязно. Да, слава Богу! И вновь с ощущением вины засосало под ложечкой. Он виноват, его гложет раскаяние — и все же, как это ни чудовищно, Уилл чувствовал радость. Некто подлый, похотливый, безжалостный, чужой и ненавистный — но разве это не он сам? — радуется, что теперь ничто не помешает исполнению его желаний. А желает он вот чего: вдыхать аромат других духов и ощущать тепло и упругость более юного тела.

— Внимание! — напомнил гобой. Да, внимание. К мускусной спальне Бэбз с землянично-розовым альковом и двумя окнами, выходящими на Чаринг Кросс Роуд, в которые всю ночь, с противоположной стороны улицы, светило мерцающее пламя огромной рекламы джина Портера. Джин озарялся царственным пурпуром — и на десять секунд альков превращался в Сак-ре-Кёр; дивные десять секунд лицо Бэбз пылало рядом с его лицом — огненное, как серафим, и словно преображенное пламенем любви. Затем наступала глубокая тьма. Один, два, три, четыре... Господи, если бы так длилось вечно! Но неизбежно на счет «десять» электронные часы открывали новый мир — мир смерти и Вселенского Ужаса, ибо освещение теперь было зеленым, и на десять секунд розовеющий альков превращался в могилу с тленом, да и тело Бэбз на ложе приобретало трупный оттенок — мертвец, гальванизированный приступом посмертной эпилепсии. Когда джин Портера рекламировался в зеленом цвете, трудно было забывать о том, что случилось. Оставалось только зажмурить глаза и как можно глубже нырять в другой мир — мир чувственности, погружаться неистово и увлеченно в странные безумства, от которых Молли — Молли («Внимание») в бинтах, Молли в склизкой могиле на Хайгетском кладбище (да, на Хайгетском кладбище — вот почему надо было закрывать глаза всякий раз, когда зеленоватый свет придавал трупный оттенок наготе Бэбз) — всегда была далека. Да и не только Молли. Мысленным взором он увидел и свою мать — бледную, как камея, с лицом, одухотворенным перенесенными муками, и руками, изуродованными артритом, А позади нее — стоящую за креслом-каталкой располневшую, дрожащую, как студень, сестрицу Мод, обуреваемую чувствами, которые так и не получили своего выхода в супружеской любви.

Умберто Эко (род. в 1932) — один из крупнейших писателей современной Италии. Знаменитый ученый — медиевист, специалист по массовой культуре, профессор Эко известен российскому читателю прежде всего как автор романа «Имя розы» (1980).

«Маятник Фуко» — второй крупный роман писателя; изданный в 1988 году, он был переведен на многие языки и сразу же стал одним из центров притяжения мировой читательской аудитории. Блестящий пародийный анализ культурно-исторической сумятицы современного интеллигентного сознания, предупреждение об опасностях умственной неаккуратности, порождающей чудовищ, от которых лишь шаг к фашистскому «сперва — сознаю, а затем — и действую», делают книгу не только интеллектуально занимательной, но и,безусловно, актуальной. На русском языке в полном объеме «Маятник Фуко» издается впервые.

И тут я увидел Маятник.

Шар, висящий на долгой нити, опущенной с вольты хора, в изохронном величии описывал колебания.

Я знал – но и всякий ощутил бы под чарами мерной пульсации – что период колебаний определен отношением квадратного корня длины нити к числу p , которое, иррациональное для подлунных умов, пред лицом божественной Рацио неукоснительно сопрягает окружности с диаметрами любых существующих кругов, как и время перемещения шара от одного полюса к противоположному представляет результат тайной соотнесенности наиболее вневременных мер: единственности точки крепления – двойственности абстрактного измерения – троичности числа p – скрытой четверичности квадратного корня – совершенства круга.

Еще я знал, что на конце отвесной линии, восстановленной от точки крепления, находящийся под маятником магнитный стабилизатор воссылает команды железному сердцу шара и обеспечивает вечность движения: это хитрая штука, имеющая целью перебороть сопротивление Материи, но которая не противоречит закону Фуко, напротив, помогает ему проявиться, потому что помещенный в пустоту любой точечный вес, приложенный к концу нерастяжимой и невесомой нити, не встречающий ни сопротивления воздуха, ни трения в точке крепления, действительно будет совершать регулярные и гармоничные колебания – вечно.

Энтони Берджесса — английского прозаика, поэта, литературоведа, лингвиста и композитора — по праву называют одним из величайших интеллектуалов своего времени. «Заводной апельсин» — самое знаменитое произведение автора. Оно принесло ему мировую славу и одновременно скандальную известность отца-основателя «киберпанковской субкультуры».

- Ну, что же теперь, а? Компания такая: я, то есть Алекс, и три моих druga, то есть Пит, Джорджик и Тем, причем Тем был и в самом деле парень темный, в смысле glupyi, а сидели мы в молочном баре "Korova", шевеля mozgoi насчет того, куда бы убить вечер--подлый такой, холодный и сумрачный зимний вечер, хотя и сухой. Молочный бар "Korova" -- это было zavedenije, где давали "молоко-плюс", хотя вы-то, бллин, небось уже и запамятовали, что это были за zavedenija: конечно, нынче ведь все так скоро меняется, забывается прямо на глазах, всем plevatt, даже газет нынче толком никто не читает. В общем, подавали там "молоко-плюс" -- то есть молоко плюс кое-какая добавка. Разрешения на торговлю спиртным у них не было, но против того, чтобы подмешивать кое-что из новых shtutshek в доброе старое молоко, закона еще не было, и можно было pitt его с велосетом, дренкромом, а то и еще кое с чем из shtutshek, от которых идет тихий baldiozh, и ты минут пятнадцать чувствуешь, что сам Господь Бог со всем его святым воинством сидит у тебя в левом ботинке, а сквозь mozg проскакивают искры и фейерверки. Еще можно было pitt "молоко с ножами", как это у нас называлось, от него шел tortsh, и хотелось dratsing, хотелось gasitt кого-нибудь по полной программе, одного всей kodloi, а в тот вечер, с которого я начал свой рассказ, мы как раз это самое и пили.

Карманы у нас ломились от babok, а стало быть, к тому, чтобы сделать в переулке toltshok какому-нибудь старому hanyge, obtriasti его и смотреть, как он плавает в луже крови, пока мы подсчитываем добычу и делим ее на четверых, ничто нас, в общем-то, особенно не понуждало, как ничто не понуждало и к тому, чтобы делать krasting в лавке у какой-нибудь трясущейся старой ptitsy, а потом rvatt kogti с содержимым кассы. Однако недаром говорится, что деньги это еще не все.

Нобелевский лауреат по экономике Людвиг фон Мизес 23 января 1957 года написал Айн Рэнд письмо, в котором поздравил автора с тем, что ей удалось написать не просто роман, но провести «убедительный анализ главного зла и чумы общества», «разрушительного воздействия моральных каннибалов, альфонсов от науки и академических болтунов, реализующих антипромышленную революцию»

Сюжет

К власти в США, как и во всём мире, приходят социалисты, начинаются гонения на крупный (а потом и на весь остальной) бизнес, свободный рынок уступает свои позиции плановой экономике, страна медленно погружается в хаос и тьму. Главные герои романа, Хэнк Реардэн (стальной король, владелец рудников, металлургических заводов, изобретатель) и Дэгни Таггарт (вице-президент железнодорожной компании) пытаются противостоять этому, но их постигает неудача. Экономика страны разрушена, начинается голод.
К власти приходит диктатура, которая пытается отрегулировать экономическую жизнь плановыми методами, но это ещё более ухудшает ситуацию. Дэгни Таггарт замечает, что ряд известных предпринимателей и творческих людей, чьё дело было уничтожено политиками, исчезли. Пытаясь выяснить куда они пропали, она знакомится с философом и изобретателем по имени Джон Голт.

- Кто такой Джон Галт?

Вопрос бродяги прозвучал вяло и невыразительно. В сгущавшихся сумерках было не рассмотреть его лица, но вот тусклые лучи заходящего солнца, долетевшие из глубины улицы, осветили смотревшие прямо на Эдди Виллерса безнадежно-насмешливые глаза - будто вопрос был задан не ему лично, а тому необъяснимому беспокойству, что затаилось в его душе.

- С чего это ты вдруг спросил? - Голос Эдди Виллерса прозвучал довольно неприязненно.

Бродяга стоял, прислонившись к дверному косяку, в осколке стекла за его спиной отражалось желтое, отливающее металлом небо.

- А почему это вас беспокоит? - спросил он.

- Да ничуть, - огрызнулся Эдди Виллерс. - Он поспешно сунул руку в карман. Бродяга остановил его и, попросив десять центов, начал говорить дальше, словно стремясь заполнить один неловкий момент и отдалить приближение другого. В последнее время попрошайничество на улице стало обычным делом, так что внимать каким-то объяснениям было совсем не обязательно, к тому же у Эдди не было никакого желания выслушивать, как именно этот бродяга докатился до такой жизни.

- Вот возьми, купи себе чашку кофе. - Эдди протянул монету в сторону безликой тени.

- Спасибо, сэр, - сказал бродяга равнодушным тоном. Он наклонился вперед, и Эдди рассмотрел изрезанное морщинами, обветренное лицо, на котором застыла печать усталости и циничного безразличия. У бродяги были глаза умного человека.