В повести «Смерть Ивана Ильича» (1884-86) Толстой рассказывает историю обыкновенного человека, на пороге смерти ощутившего бессмысленность своей жизни. Просветление души умирающего, символичный «свет», возникающий в последние минуты в его сознании, должны были, по мысли Толстого, воплощать идею религиозного «спасения». Но эти иллюзии были побеждены трезвым психологическим реализмом повести.

В большом здании судебных учреждений во время перерыва заседания по
делу Мельвинских члены и прокурор сошлись в кабинете Ивана Егоровича Шебек,
и зашел разговор о знаменитом красовском деле. Федор Васильевич
разгорячился, доказывая неподсудность, Иван Егорович стоял на своем, Петр же
Иванович, не вступив сначала в спор, не принимал в нем участия и
просматривал только что поданные "Ведомости".
- Господа! - сказал он, - Иван Ильич-то умер.
- Неужели?
- Вот, читайте, - сказал он Федору Васильевичу, подавая ему свежий,
пахучий еще номер.
В черном ободке было напечатано: "Прасковья Федоровна Головина с
душевным прискорбием извещает родных и знакомых о кончине возлюбленного
супруга своего, <1> члена Судебной палаты, Ивана Ильича Головина,
последовавшей 4-го февраля сего 1882 года. Вынос тела в пятницу, в час
пополудни".

Иван Ильич был сотоварищ собравшихся господ, и все любили его. Он болел
ужи несколько недель; говорили, что болезнь его неизлечима. Место оставалось
за ним, но было соображение о том, что в случае его смерти Алексеев может
быть назначен на его место, на место же Алексеева - или Винников, или
Штабель. Так что, услыхав о смерти Ивана Ильича, первая мысль каждого из
господ, собравшихся в кабинете, была и том, какое значение может иметь эта
смерть на перемещения или повышения самих членов или их знакомых.

Повесть Льва Толстого, опубликованная в 1890 году и сразу подвергнутая цензуре царскими властями. Книга провозглашает идеал воздержания и описывает от первого лица гнев ревности. Название повести дала Соната № 9 для скрипки и фортепиано Людвига ван Бетховена, посвящённая Рудольфу Крейцеру.

Герой этой истории Позднышев рассказывает случайному попутчику в поезде, как он, интеллигентный и уважаемый человек, любящий муж и заботливый отец, заподозрив жену в неверности, становится её убийцей. Сложные морально-нравственные проблемы, которые семейная жизнь ставит перед своими героями, делают фильм созвучным не только времени создания повести. В киноверсии, как и в ее первооснове, сталкиваются разные временные пласты, она остросюжетна и динамична, интересна и своеобразна по кинематографическому решению.

Это было ранней весной. Мы ехали вторые сутки. В вагон входили и
выходили едущие на короткие расстояния, но трое ехало, так же как и я, с
самого места отхода поезда: некрасивая и немолодая дама, курящая, с
измученным лицом, в полу мужском пальто и шапочке, ее знакомый,
разговорчивый человек лет сорока, с аккуратными новыми вещами, и еще
державшийся особняком небольшого роста господин с порывистыми движениями,
еще не старый, но с очевидно преждевременно поседевшими курчавыми волосами и
с необыкновенно блестящими глазами, быстро перебегавшими с предмета на
предмет. Он был одет в старое от дорогого портного пальто с барашковым
воротником и высокую барашковую шапку. Под пальто, когда оп расстегивался,
видна была поддевка и русская вышитая рубаха. Особенность этого господина
состояла еще в том, что он изредка издавал странные звуки, похожие на
откашливанье или на начатый и оборванный смех.

Господин этот во все время путешествия старательно избегал общения и
знакомства с пассажирами. На заговариванья соседей он отвечал коротко и
резко и или читал, или, глядя в окно, курил, или, достав провизию из своего
старого мешка, пил чай, или закусывал.

Мне казалось, что он тяготится своим одиночеством, н я несколько раз
хотел заговорить с ним, но всякий раз, когда глаза наши встречались, что
случалось часто, так как мы сидели наискоски друг против друга, он
отворачивался и брался за книгу или смотрел в окно.

В книгу вошли религиозно-философские произведения Л.Н.Толстого 1880-х гг., до сих нор еще мало известные современному читателю, так как до революции были запрещены духовной цензурой, а впоследствии публиковались редко. Трактаты "Исповедь" (1879 - 1880) и "В чем моя вера?" (1882 - 1884) - страстное обращение писатели к совести, разуму и достоинству людей.

Свою веру Толстой основывал на Нагорной проповеди, которую считал сутью Евангелий. Особенно он выделял слова Христа о "непротивлении злу" (ненасилие). Он считал величайшим заблуждением, что учением Христа невозможно руководствоваться в общественной жизни. Причиной зла он называет "тогу" (термин из иврита) - ложных кумиров, выраженных в церкви, государстве, культуре, науке, искусстве и цивилизации. Участие в войнах и судебных тяжбах он называл "тогу" - нарушением заповеди о "непротивлении злу". Одной из форм служения "тогу" Толстой называл присягу властям, которая запрещена Христом ("не клянитесь вовсе"). Поэтому он считает истинным лишь древнее "христианство до Константина". Он в равной степени дистанцируется от греческого (православного), католического и протестантского христианства, а также от "вольнодумных толкователей" (Ренан, Штраус).

О том, почему я прежде не понимал учения Христа и как и почему я понял его, я написал два большие сочинения: Критику догматического богословия и новый перевод и соединение четырех Евангелий с объяснениями. В сочинениях этих я методически, шаг за шагом стараюсь разобрать все то, что скрывает от людей истину, и стих за стихом вновь перевожу, сличаю и соединяю четыре Евангелия.

Работа эта продолжается уже шестой год. Каждый год, каждый месяц я нахожу новые и новые уяснения и подтверждения основной мысли, исправляю вкравшиеся в мою работу, от поспешности и увлеченья, ошибки, исправляю их и дополняю то, что сделано. Жизнь моя, которой остается уже немного, вероятно, кончится раньше этой работы. Но я уверен, что работа эта нужна, и потому делаю, пока жив, что могу.

Такова моя продолжительная внешняя работа над богословием, Евангелиями. Но внутренняя работа моя, та, про которую я хочу рассказать здесь, была не такая. Это не было методическое исследование богословия и текстов Евангелий, -- это было мгновенное устранение всего того, что скрывало смысл учения, и мгновенное озарение светом истины. Это было событие, подобное тому, которое случилось бы с человеком, тщетно отыскивающим по ложному рисунку значение кучи мелких перемешанных кусков мрамора, когда бы вдруг по одному наибольшему куску он догадался, что это совсем другая статуя; и, начав восстановлять новую, вместо прежней бессвязности кусков, на каждом обломке, всеми изгибами излома сходящимися с другими и составляющими одно целое, увидал бы подтверждение своей мысли. Это самое случилось со мной. И вот это-то я хочу рассказать.

Я хочу рассказать, как я нашел тот ключ к пониманию учения Христа, который мне открыл истину с ясностью и убедительностью, исключающими сомнение.

Открытие это сделано было мною так. С тех первых пор детства почти, когда я стал для себя читать Евангелие, во всем Евангелии трогало и умиляло меня больше всего то учение Христа, в котором проповедуется любовь, смирение, унижение, самоотвержение и возмездие добром за зло. Такова и оставалась для меня всегда сущность христианства, то, что я сердцем любил в нем, то, во имя чего я после отчаяния, неверия признал истинным тот смысл, который придает жизни христианский трудовой народ, и во имя чего я подчинил себя тем же верованиям, которые исповедует этот народ, то есть православной церкви. Но, подчинив себя церкви, я скоро заметил, что я не найду в учении церкви подтверждения, уяснения тех начал христианства, которые казались для меня главными; я заметил, что эта дорогая мне сущность христианства не составляет главного в учении церкви. Я заметил, что то, что представлялось мне важнейшим в учении Христа, не признается церковью самым важным. Самым важным церковью признается другое. Сначала я не приписывал значения этой особенности церковного учения. "Ну что ж, -- думал я, -- церковь, кроме того же смысла любви, смирения и самоотвержения, признает еще и этот смысл догматический и внешний. Смысл этот чужд мне, даже отталкивает меня, но вредного тут нет ничего".

Но чем дальше я продолжал жить, покоряясь учению церкви, тем заметнее становилось мне, что эта особенность учения церкви не так безразлична, как она мне показалась сначала. Оттолкнули меня от церкви и странности догматов церкви, и признание и одобрение церковью гонений, казней и войн, и взаимное отрицание друг друга разными исповеданиями; но подорвало мое доверие к ней именно это равнодушие к тому, что мне казалось сущностью учения Христа, и, напротив, пристрастие к тому, что я считал несущественным. Мне чувствовалось, что тут что-то не так. Но что было не так, я никак не мог найти; не мог найти потому, что учение церкви не только не отрицало того, что казалось мне главным в учении Христа, но вполне признавало это, но признавало как-то так, что это главное в учении Христа становилось не на первое место. Я не мог упрекнуть церковь в том, что она отрицала существенное, но признавала церковь это существенное так, что оно не удовлетворяло меня. Церковь не давала мне того, чего я ожидал от нее.

"Исповедь" Льва Толстого, законченная им в 1881 году, - бесценный человеческий документ. В ней он делится своей попыткой осмыслить собственный жизненный путь, путь к тому, что он считал истиной.

Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства, и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили.
Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьезно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедовали передо мной большие; но доверие это было очень шатко.
Помню, что, когда мне было лет одиннадцать, один мальчик, давно умерший, Володенька М., учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье, как последнюю новинку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что бога нет и что все, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 году). Помню, как старшие братья заинтересовались этою новостью, позвали и меня на совет. Мы все, помню, очень оживились и приняли это известие как что-то очень занимательное и весьма возможное.
Помню еще, что, когда старший мой брат Дмитрий, будучи в университете, вдруг, с свойственною его натуре страстностью, предался вере и стал ходить ко всем службам, поститься, вести чистую и нравственную жизнь, то мы все, и даже старшие, не переставая поднимали его на смех и прозвали почему-то Ноем. Помню, Мусин-Пушкин, бывший тогда попечителем Казанского университета, звавший нас к себе танцевать, насмешливо уговаривал отказывавшегося брата тем, что и Давид плясал пред ковчегом. Я сочувствовал тогда этим шуткам старших и выводил из них заключение о том, что учить катехизис надо, ходить в церковь надо, но слишком серьезно всего этого принимать не следует. Помню еще, что я очень молодым читал Вольтера, и насмешки его не только не возмущали, но очень веселили меня.
Отпадение мое от веры произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования. Оно, как мне кажется, происходит в большинстве случаев так: люди живут так, как все живут, а живут все на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но большею частью противоположных ему; вероучение не участвует в жизни, и в сношениях с другими людьми никогда не приходится сталкиваться, и в собственной жизни самому никогда не приходится справляться с ним; вероучение это исповедуется где-то там, вдали от жизни и независимо от нее. Если сталкиваешься с ним, то только как с внешним, не связанным с жизнью, явлением.
По жизни человека, по делам его, как теперь, так и тогда никак нельзя узнать, верующий он или нет. Если и есть различие между явно исповедующими православие и отрицающими его, то не в пользу первых. Как теперь, так и тогда явное признание и исповедание православия большею частию встречалось в людях тупых, жестоких и безнравственных и считающих себя очень важными. Ум же, честность, прямота, добродушие и нравственность большею частью встречались в людях, признающих себя неверующими.
В школах учат катехизису и посылают учеников в церковь; от чиновников требуют свидетельств в бытии у причастия. Но человек нашего круга, который не учится больше и не находится на государственной службе, и теперь, а в старину еще больше, мог прожить десятки лет, не вспомнив ни разу о том, что он живет среди христиан и сам считается исповедующим христианскую православную веру.
Так что как теперь, так и прежде вероучение, принятое по доверию и поддерживаемое внешним давлением, понемногу тает под влиянием знаний и опытов жизни, противоположных вероучению, и человек очень часто долго живет, воображая, что в нем цело то вероучение, которое сообщено было ему с детства, тогда как его давно уже нет и следа.