Роман охватывает сорокалетний период русской истории второй половины XIII в. (1263–1304 гг.) и повествует о борьбе за власть сыновей Александра Невского - Дмитрия и Андрея, об отношениях Руси с Ордой, о создании младшим сыном Невского Даниилом Московского княжества как центра последующего объединения страны.

Александр умер на обратном пути из Орды, не доехав до Владимира, в Городце.

Приставали в Нижнем. Обламывая береговой лед, ладьи подводили к берегу. Бессильное тело больного князя бережно выносили на руках. Тяжелую кладь, казну и товары, оставили назади, ехали налегке – довезти бы скорей! И все одно не успели. От холодного лесного воздуха родины ему сперва полегчало, но уже под Городцом поняли – не доедет. Остановили на княжом подворье. Обряд пострижения в монашеский сан совершали наспех, торопясь. Священник, отец Иринарх, пугливо взглядывал в стекленеющие очи великого князя владимирского и киевского, все еще не веря тому, что происходило у него на глазах. Властной тяжестью руки Александр паче всего приучил всех верить в свое бессмертие. И вот – рушилось. Русская земля сиротела, и он, Иринарх, перстом Господа был указан для дела скорбного и громадного: отречь от мира надежду и защиту земли. Замешкавшись, он пропустил тот миг, когда последнее дыхание умирающего прервалось и осталось смежить очи, из которых медленно уходила жизнь. Трепетной рукою он коснулся холодеющих вежд, с усилием закрыл и держал, шепча молитву, дабы не открылись вновь, не увидеть еще этот немой, безмысленный, мертвый и страшный взгляд; два холодных драгих камня – грозно оцепеневшие голубые очи великого князя.

Уже за Городцом начались поминальные плачи. Мужики придорожных деревень стояли рядами, крестились, сняв шапки. Бабы плакали навзрыд. На стылую землю с серо-сизого облачного неба оседала, кружась, редкая неслышная пороша. Лужи звонко ломались под копытами и полозьями саней. Молча подъезжали, присоединялись к печальному поезду князья с дружинами из Стародуба, Гороховца, Ярополча. Ближе к Владимиру гроб понесли на руках. Толпы горожан, чернея, оступили дорогу. У Боголюбова, за десять верст от города, где тело встретил митрополит Кирилл с причтом, от народа стало не пробиться. Люди забирались на кровли, лезли на ограду, с горы перли вниз так, что изгороди сметало, точно половодьем. Толпа шуб, сермяг, армяков и зипунов, простых вотол и дорогих опашней, бабьих коротеев и боярских шубеек залила и перехлестнула пути. Кое-где вскрикивала задавленная баба, дуром, на сносях, припершаяся в самую гущу; плакали и сморкались; гомон гомонился: «Братцы! Православные! Задавили! Батюшки! Спаси Христос! Люди добрые! Отдай! Отступи! Спаси, Господи, люди твоя! Заступник, милостивец! Живота лишите совсем!» Выпрастывая с усилием руки, крестились, тискали шапки в руках. Пар курился облаками над морем сивых и светлых, где лысых, где кудрявых голов, над платками, киками и кокошниками горожанок. Старались не отстать и лезли, лезли вперед, к открытому гробу, туда, где пламя свечей металось от соединенного в ветер людского дыхания, в облака остро пахнущего на морозе ладанного дыма, и тут падали на колени, ползли, тянулись – хоть прикоснуться к краю одежды, к ногам, к скрещенным на груди рукам покойного. Священники, подымая кресты, отодвигали воющую толпу, совестили. Только так можно было, и то медленно, шаг за шагом, поминутно останавливаясь, продолжать шествие. А когда над кое-как укрощенным многолюдьем поднялся митрополит и слабым, но ясно прозвучавшим в морозном воздухе голосом бросил в толпу свои, ставшие знаменитыми в столетьях слова: «Зрите, братие, яко же зайде солнце земли русския!», и народ тысячеустно возопил в ответ: «Уже погибаем!» – и стал валиться на колени, показалось – задрожала сама земля, не выдержав тяжкого колыхания необозримой скорбной громады…

И звонили колокола, и снова, и снова передавалось и росло, и светлело, исторгая потоки слез, словно ветром принесенное, обогнавшее скорбный поезд благовестие: татарского погрома, мщенья за побитых бесермен, коего с ужасом ожидала истерзанная Владимирская земля, не будет, не будет! Мертвый Александр вез на Русь мир.

Потом, тоже разом облетевшее весь город, распространилось известие о чуде. В соборе, во время отпевания, когда приступили ко гробу, дабы вложить прощальную грамоту, покойный сам распростер длань и принял грамоту из рук объятого ужасом митрополита, и вновь сжал десницу, – а был уже девятый день по успении! О том, впрочем, говорил и сам митрополит Кирилл, толкуя чудо как знак святости и великих заслуг покойного перед Господом и языком Русским; «Тако бо прослави Бог угодника своего, иже много тружася за Новгород, и за Псков, и за всю землю Русскую, живот свой полагая за православное христьянство».

Роман «Великий стол» охватывает первую четверть XIV века (1304–1327гг.), время трагическое и полное противоречий, когда в борьбе Твери и Москвы решалось, какой из этих центров станет объединителем Владимирской (позже - Московской Руси).

Это вторая книга серии «Государи московские». Ей предшествует роман «Младший сын» (1263–1334 гг.), третья книга «Бремя власти» (1328-1340 гг.), четвертая - «Симеон Гордый» (1341–1353 гг.).

Лето от сотворения мира шесть тысящ восемьсот двунадесятое (тысяча триста четвертое от Рождества Христова) было грозовым, ветреным. «Июля 23 бысть гром велик страшен с востока, и удари гром во маковицю святаго Феодора на Костроме и зазже ю, и горе до вечерни. Того же лета преставись великий князь Андрей Александрович, внук великого князя Ярослава Всеволодича, месяца июля в 27, пострихся в чернецы, в схиму, и положен бысть на Городце, а бояре его ехаша во Тверь», – заносил в тяжелую, с медными застежками книгу в деревянных, обтянутых кожею переплетах – «досках» – владимирский митрополичий монах-летописец.

Еще недавно князь лежал в соборе, смежив суровые очи, с жестокою складкою рта, отмеченного по краю беловатым налетом слюны, под гул песнопений, в волнах ладанного дыма, лежал, уже ничего не видя и не слыша вокруг, и только бледнел и обострялся, проявляя кости черепа, выпуклый лоб князя да медленно раскрывались, обнажая тускло блестящую полоску зубов, мертвые, уже беспомощные приказывать, велеть или воспрещать губы… И не было ни немого горя матери, ни громких рыданий жены, ни плача дочерня, ни слезы сыновьей, мужской и тяжелой, над гробом великого князя владимирского. И вопли плакальщиц, и гласы хора церковного, и приличная случаю сдержанная молвь придворных бояр – все было по уставным обычаям, а не по хотению души. И вот князь зарыт, и Городец опустел. Ничего не осталось от Андрея, ни от дел его. Мир праху того, кто был и не был, кто сеял зло и пожал забвение!

Как незаметно подступает осень: сквозисто редеют яркие густолиственные рощи, все прозрачнее высокий свод небес, по которому с последними птичьими стадами, ослепительно белые, словно первый снег, проплывают высокие холодные облака; и вот уже косые дожди сбивают последнюю пожухлую листву с дерев, и вот уже среди рыжей травы под ногою хрустнет первая тонкая льдинка; и непрошеным утром первый иней посеребрит бревенчатые тыны и голые макушки камней, – так изгибала и рассыпалась и наконец рассыпалась Киевская Русь. Уже не было ни дележа, ни борьбы за золотой стол киевский. После падения Ногая разоренные Черниговская и Киевская земли совсем обезлюдели. На Волынь и в суздальское залесье бежали последние оставшиеся в живых художники, иконописцы и златокузнецы, пахари и мастера книжного дела, древодели, каменосечцы и ученые монахи, что вослед за митрополитом потянулись на далекую Владимирскую Русь, чая хоть какой спокойной жизни, без насилий и погромов бродячих шаек татар ногаевых – вчерашних половцев, разбитых Тохтой. Да и победители мало кого щадили в бывшем улусе[1] Ногаевом!

Шли, наступчиво ударяя посохами в землю, подымая пыль черными сбитыми постолами; шли, погоняя тощих, со стертыми в кровь холками лошадей, под отчаянный скрип немазаных осей перегруженных скарбом и лопотью телег; шли целыми деревнями и в одиночку, сторожко выглядывая из-под ладоней: не покажется ли верховой в остроконечной татарской шапке? Шли, хоронясь городов и обходя открытые ветру и взору места, одинаково посеребренные всех уравнявшею пылью… И только по взгляду, невзначай поднятому горе, проблеснувшему углубленною в себя мыслью, да по странно оттопыренной торбе за плечами, где угадывались острые медные углы тяжелой книги, можно было отличить ученого мужа, книжника и философа, от простого людина, ратая или кузнеца… И редкий взор останавливала в те поры отверстая сума книгочия в сухом придорожном бурьяне, – где рядом бросится в очи острый кадык и расклеванное лицо мертвеца, – только пыльный ветер степей сперва с осторожной робостью, а потом все быстрее и злее перелистывает и рвет листы с непонятными ему греческими литерами «Дигест» Юстиниана или «Книги церемоний» Константина Багрянородного…

Уходили черные люди, уходили бояре, уезжали вконец оскудевшие князья. Из Чернигова забивались в лесную брянскую сторону, куда и сам князь черниговский перебрался с двором и дружиной, увозя остатки чудом сбереженных черниговских святынь: книги и чаши, паволоки, мощи святых и иконы древлего византийского и киевского письма.

Разоренные и разоряемые ежегодно рязанские и муромские князья не могли дать исстрадавшимся людям верной защиты, и потому беглецы, передохнув в приокских красных борах, дальше брели, за Оку, на Москву, ко князю Даниле, еще не ведая, что умер хлебосольный московский хозяин, и того дальше, в Тверь, к Михайле Тверскому, и совсем далеко, в леса заволжские, где и не слыхать было, какие оселе правят князья, да и есть ли они тамотка? Так изгибала земля.

А далекий Новгород богател, сильнел и все меньше хотел связывать судьбу свою с властью великокняжеской. И когда пришла пора решать о новом главе Золотой Руси, то решала о том одна лишь Владимирская земля, сама не знавшая еще, что решает за всю Великую Русь, ибо люди не ведают своей грядущей судьбы, ни судьбы земли отцов и внуков своих.

Решали: кому быть по Андрее Александровиче великим князем владимирским? И тут вдруг и сразу как-то не стало спора. Данила, что мог и должен был княжить по Андрее, умер раньше брата, и по лествичному древнему счету в очередь за детьми Александра Невского пришел черед сыновей его младшего брата, Ярослава Тверского, вернее, одного сына – Михаила.

И имя было названо, и слово было сказано, и слово то пронеслось по земле: Михайло Тверской, а боле никто!

Собрание сочинений Дмитрия Балашова продолжает роман «Ветер времени» — пятая книга из серии «Государи московские». Ему предшествуют: «Младший сын», «Великий стол», «Бремя власти», «Симеон Гордый». Роман повествует о периоде истории от 1353 года до первых лет княжения Дмитрия Донского.

Ветер!

Незримое течение воздушных струй. Незримое, несамовидное, как бы несуществующее, словно движение времени, внятное оку лишь по изменению тварных сущностей: разрушению древних храмов, одряхлению и смерти нынешней торжествующей молодости…

Так и ветер. Воззри! Незримо движение аэра, но – громоздятся тучи, проносясь рваными лохмами над головою, почти цепляя верхушки смятенно шумящих дерев, волнуется море, ныряют в волнах утлые, со вздутыми ветрилами, отчаянные корабли – это ветер! Гнутся упруго набухающие почками ветви, прихотливым японским рисунком прочерчивая пухлую синеву небес, мощно гудят, посверкивая светлыми изнанками листьев, тяжелошумные кроны летних дерев, жалобно и скорбно трепещут осенние мокрые осины, прореженные донага, в ржавых пятнах последней жухлой украсы своей, гнутся, никнут, уже нагие, почти лишенные цвета кусты, серо-сиреневые в морозном лиловом дыму, обтекаемые серебряными лентами зимних метелей, – все это ветер, только ветер! Один и тот же – и разный в разную пору свою. Как и время, как и те же самые (и такие иные!) катящие сквозь и вдаль волны годов: радостные и живительные юному произрастанию, тревожно-стремительные – молодости, требовательные – мужеству, горько-скорбные – старости и увяданию.

Дует ветер. Проходят века. Никнут и восстают народы. Меняется лик земли. И только гусиное (железное, тростниковое ли) перо летописца дерзает удержать на ветхих страницах харатий приметы текучего вихря, исчезающего в небытии. Трудись, летописец! Ветер времени листает страницы судьбы.

Пролог

Вихрь, погубляющий царства, разящий народы, охватывает вновь растревоженный мир. Вихрь зачинается на далеких окраинах вчера еще грозной монгольской империи, сотрясает древнюю Византию, заливает ратной грозою страны Запада. И только в центре этого вихря, в середине беды, там, куда сходят незримые нити желаний и воль, на Руси Владимирской, стоит обманчивая, недобрая тишина.

Князь Семен, умирая, вряд ли подозревал, сколь многое обрушит окрест в ближайшие годы. В лето 1352-е, когда он еще боролся со смертью, поднялось восстание в южном Китае, столетие назад завоеванном конницею Хубилая, и разбитые монголы отступали на север страны. Так, с краю, треща и заворачиваясь, открывая дорогу огню, загорается положенная на костер и почти задавившая пламя конская шкура. Раздуваемые упорным ветром жаркие, беспокойно-яростные языки, взметываясь и сникая, настойчиво лижут дымные края, обращая в рдяный пепел тугую жесткость недавнего бремени своего.

А вот уже и другой край начинает сворачивать неодолимою огненною силой: распадается государство Хулагуидов в Персии, где после смерти ильхана Абу-Саида настало крушение всякого права, кроме права силы, чего выдержать не мог уже никто, и уже оттуда в Золотую Орду, к хану Джанибеку, спустя лишь год после Семеновой смерти, с мольбами о помощи, просьбами вмешаться и навести порядок в стране прибегают ограбленные Ашрафом граждане во главе с духовным судией – кади. Прибегают, поскольку хрупкая тишина, обманчивый мир еще стоит, еще зиждит здесь, на Волге, и пока еще не видит никто, что подточенная тем же размывом Золотая Орда тоже грозит рухнуть в беснующийся провал кровавой резни и смут.

Последний незаконченный роман известного современного писателя Д.М. Балашова (1927—2000) завершает серию Государи московские.

Была молодость. Было гордое ожидание своей доли: зависть к брату. (В чем неоднократно каялся духовному отцу своему!) Были походы, битвы, сражения, «одоления на враги». Была супруга, дочь Юрия Святославича Смоленского, последнее деяние которого ужаснуло многих. Был Радонежский игумен Сергий: он для всех был! А для него, Юрия, сугубо. Многое было, и многие являлись и уходили, как ушла в небытие захваченная мором жена. Он плохо ладил с подросшими сыновьями, порою даже сам не понимая почему. Теперь ему уже пятьдесят лет, много это или мало? Подчас Юрий не понимал и себя самого.

Ушел Сергий. Уходили друзья, соратники. А Софья — брата жена, дочь Витовта, рожала мертвых сыновей. Или умиравших вскоре после рождения. Вырос один Иван — красавец, кровь с молоком, истинный наследник своему отцу, Василию. И его унес мор. А Софья продолжала рожать, и уже когда никто не предполагал, не верил, родила сына Василия, которому сейчас десять лет. Юрий доселе помнит, как отрок, едва справивший постриги, побелев лицом, с закушенной до крови губой убивал дворовую собаку, несчастного лохматого пса, посмевшего облаять княжича. Пес, издыхая, плавал в собственной крови и кале, а княжич все бил и бил его отцовым охотничьим ножом и только потом забился в истерике посреди раздавшейся посторонь толпы молчаливых хлопцев.

Софья выбежала сама в сбитом повойнике[1], охватила, прижала к себе сына, словно бы защищая, хотя никто не покушался тронуть мальчишку, тем паче зная бешеный нрав великой княгини Софьи Витовтовны.

— Мамо, мамо, он меня хотел укусить! — бормотал, остывая на руках у матери, отрок.

И как она оглянула тогда двор — словно все кругом враги и всех надобно уничтожить.

— Что ж вы! — начала было высоким голосом — не докончила, махнула рукой, узрела, что пес был привязан за шею и вряд ли имел возможность цапнуть мальчика.

Оглянулась еще раз, узрела и его, Юрия, стоявшего в отдалении, и круто поворотясь, понесла ребенка в терем. Уже подскакивали мамки со сторон, что-то причитали, уговаривали госпожу не гневаться…

Юрий тогда не склонился на просьбы брата, не восхотел подписать себя под этого бешеного отрока. Отказался и Константин, но с тем Василий поступил круто — отобрал волости, города, похватал бояр Константиновых, и брат уехал в Новгород — служивым князем. А прочие, в том числе и дети Владимира Андреевича Храброго, задумались. Софья могла настоять и на том, чтобы всех вымести железной метлой, позвав на помощь самого Витовта с его неодолимою литовскою конницей, с полками Ягайло, с пушками немецкого дела… Впрочем, Ягайла преподнес-таки брату подарок. В старости глубокой, в четвертом ли браке произвел на свет от молодой жены двоих сыновей, будущих польских королевичей.

«То-то рвал и метал некоронованный владыка Литвы! Бают, всех слуг брата перешерстил — от кого?! Не верил, что дети от Ягайлы…

Примчавший давеча сломя голову из Москвы Ярема Вяхирь известил, что брат умирает и вряд ли доживет до утра.

В завещании (Юрий знал об этом!) семью свою брат поручал Витовту Кейстутьевичу… Это что ж, при десятигодовалом князе?..

У самого Витовта нет наследников — давным-давно два его сына были погублены в немецком плену, и Анна с тех пор уже не рожала… И что теперь будет делать Софья? Что она захочет сделать?! Не пригласит ли отца княжить на Русь? С нее станет! И что скажут тогда бояре московские, все эти Акинфичи, Кобылины, Бяконтовы, Зерновы?

Неуж согласятся?

Его звали на Москву. Срочно! Не ожидая ни дня, ни часу! Что там задумали Фотий с избранной думой? Жив ли еще брат? А ежели умер и его, Юрия, попросту схватят и бросят в затвор?

Батюшково завещание зело неясно! «А по грехом отъимет Бог сына моего, князя Василия, а хто будет под тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел…»

И что теперь? Десятилетний мальчишка будет править страной? Или Софья? Софья с Витовтом! — зло поправил самого себя. У него самого было не все благополучно с семьей. Тот давешний спор с Василием Косым и свой тогдашний гнев Юрий не забывал никогда. И выделенные старшие сыновья Василий Косой с Шемякой жили отдельно, больше с тех пор не касаясь ни отца, ни сожительницы отцовой Настасьи, без которой не мог — слишком одинока была без нее вдовья постель! — Тоже грех, и грех перед Господом… Отче Сергие, простил ли бы ты меня?»

Жизнь как-то неприметно пустела, сиротела радостями, полнилась ненужною суетой, то, чего когда-то не замечал, даже в приливе сил, начинало долить. Болели суставы сухих долгих ног, и Настасья заботливо натирала ему ноги перед сном томлеными в русской печи мурашами, выпустившими свой едкий целительный сок. Князь морщился, взглядывая на жидкие, худые складки своего живота, некогда литого и крепкого, на поморщившуюся потемнелую кожу рук, слава Богу, пока еще по-прежнему крепких, но уже не молодых, как когда-то! Он порою начинал задыхаться, и тогда его отпаивали медом с горячим топленым молоком и пахучими травами. Никогда не хватало терпения долечиваться до конца: чуть становилось легче — прекращал пить травы и знахарок изгонял из хором. Тогда казалось, что паче лекарственных снадобий лечит бешеный скок коня на осенней охоте, свист холодного ветра в ушах, заливистый лай собак, в отдалении оцепивших матерого волка. Лечит чаша горячего меду, лечит баня с запахами распаренного березового листа, мяты и зверобоя, лечит блаженная усталость после летящей легкой поступи любимого своего скакуна, после горячего сражения с загнанным, но все еще грозным зверем.

Теми мгновениями возвращалась молодость, отступало бремя забот, тяжких забот государственных, либо все четче, все яснее — как взгляд в облетевшем осеннем лесу — виделось: забавы юности ушли невозвратно и осталось одно — то, что завещал и отстаивал всю жизнь, то, ради чего перессорился с братом, одолевал себя и других приводил к покорности.

Осталось одно — Русь!

И теперь надобно было решать, и решать сразу, пока Софья не вызвала отца с литовскою силой. Но что решать? И на что решиться в нынешних государственных труднотах?

Ему уже закладывали — не спросясь — сани. Слуги думали, что князь поскачет в Москву, на последний погляд. Иные взглядывали опасливо с новым каким-то уважением. Эти ждали наверняка, что он наследует брату. А он сам?

На крыльце охватил холод февральской промороженной ночи. Крупные голубые звезды роились в вышине. Черноту ночи едва-едва разбавлял намек на еще не близкий рассвет, и в холод ветра вплеталась ледяная сырь близкой весны. Настасья появилась неслышно сзади, заботливо поправила на нем опушенную бобром шапку, застегнула верхнюю костяную пуговицу дорожного охабня[2].

— Едешь в Москву? — вопросила-сказала Настасья, вглядываясь в смутный лик князя, который не ответил ей, только кивнул. «В Москву, к брату!» — высказал про себя и в голос добавил: — С Богом!