Екатерина Бачурина «Я хочу рассказать вам о книге…»

Дорогой друг! Я хочу рассказать тебе о книге Фрэнсиса Скотта Фицджеральда «По эту сторону рая». Читал ли ты ее? Если нет, то послушай меня. Почему-то, не знаю почему, но книга эта не стала популярна, как другие книги Фицджеральда, может быть, именно поэтому ты и не прочитал ее? Вот ты спрашиваешь, почему она не популярна, а знаешь, по-моему, ее просто никто не понимает. Помнишь замечательные слова Уайльда о том, что ненависть девятнадцатого века к реализму похожа на ненависть Калибана, увидевшего себя в зеркале? Вот и наш мир увидел себя в этой книге, как в зеркале, и разъярился. Это первое большое произведение, написанное Фицджеральдом. Он был молод, беспечен и потрясающе талантлив, поэтому первый свой роман он написал о себе, о своем времени и о месте человека в этой жизни. «Писать нужно для молодежи собственного поколения, которое придет на смену, и для профессоров всех поколений,» – слова самого Фицджеральда...

Эмори Блейн унаследовал от матери все, кроме тех нескольких трудно определимых черточек, благодаря которым он вообще чего-нибудь стоил. Его отец, человек бесхарактерный и безликий, с пристрастием к Байрону и с привычкой дремать над «Британской энциклопедией», разбогател в тридцать лет после смерти двух старших братьев, преуспевающих чикагских биржевиков, и, воодушевленный открытием, что к его услугам весь мир, поехал в Бар-Харбор, где познакомился с Беатрисой О’Хара. В результате Стивен Блейн получил возможность передать потомству свой рост – чуть пониже шести футов, и свою неспособность быстро принимать решения, каковые особенности и проявились в его сыне Эмори. Долгие годы он маячил где-то на заднем плане семейной жизни, безвольный человек с лицом, наполовину скрытым прямыми шелковистыми волосами, вечно поглощенный «заботами» о жене, вечно снедаемый сознанием, что он ее не понимает и не в силах понять.

Зато Беатриса Блейн, вот это была женщина! Ее давнишние снимки – в отцовском поместье в Лейк-Джинева, штат Висконсин, или в Риме, у монастыря Святого Сердца – роскошная деталь воспитания, доступного в то время только дочерям очень богатых родителей, – запечатлели восхитительную тонкость ее черт, законченную изысканность и простоту ее туалетов. Да, это было блестящее воспитание, она провела юные годы в лучах Ренессанса, приобщилась к последним сплетням о всех старинных римских семействах, ее, как баснословно богатую юную американку, знали по имени кардинал Витори и королева Маргарита, не говоря уже о менее явных знаменитостях, о которых и услышать-то можно было, только обладая определенной культурой. В Англии она научилась предпочитать вину виски с содовой, а за зиму, проведенную в Вене, ее светская болтовня стала и разнообразнее и смелее. Словом, Беатрисе О’Хара досталось в удел воспитание, о каком в наши дни нельзя и помыслить; образование, измеряемое количеством людей и явлений, на которые следует взирать свысока или же с благоговением; культура, вмещающая все искусства и традиции, но ни единой идеи. Это было в самом конце той эпохи, когда великий садовник срезал с куста все мелкие неудавшиеся розы, чтобы вывести один безупречный цветок.

В каком-то промежутке между двумя захватывающими сезонами она вернулась в Америку, познакомилась со Стивеном Блейном и вышла за него замуж – просто потому, что немножко устала, немножко загрустила. Своего единственного ребенка она носила томительно скучную осень и зиму и произвела на свет весенним днем 1896 года.

Рассказы, представленные в этой книге и никогда прежде не переводившиеся на русский язык, были написаны Фицджерадьдом в разные годы: в 20-е, когда он познал громкий успех, и в 30-е, когда его преследовали неудачи, приведшие к трагическому краху.

Прошли и раннекаменный, и позднекаменный, и бронзовый века. И через многие годы наступил он — хрустальный век. В хрустальном веке молодые дамы сначала убеждали молодых кавалеров с длинными, вьющимися усами сделать им предложение, а потом, на протяжении нескольких месяцев после венчания, сидели и писали письма с благодарностями за сыпавшиеся на молодоженов дождем хрустальные подарки — чаши для пунша, чаши для мытья рук, изящные стаканы, бокалы для вина, мороженицы, конфетницы, графины и пепельницы — потому что, хотя хрусталь и не был чем-то новым для 90-х годов XIX века, он все-таки был особым материалом, отражавшим ослепительный свет моды, разливавшийся от тихой бухты Бэк-Бэй до скоростного Среднего Запада.

После свадьбы чаши для пунша выстраивались на буфете — и самая большая гордо устанавливалась в центре — стаканы устраивались на «китайской горке», подсвечники ставились по краям — и борьба за существование начиналась. Блюдо для конфет теряло свою маленькую ручку и становилось игольницей, покорно перемещаясь в спальню на втором этаже; прогуливающийся котенок сбрасывал маленькую вазу с буфета; наемная горничная раскалывала на куски вазу побольше, ударив ее о блюдо для сахара; затем бокалы изнемогали в борьбе и падали со своих тонких ножек; и даже изящные стаканы исчезали один за одним, как десять негритят. Последний из них, испуганный и изувеченный, заканчивал свою карьеру в качестве стакана для зубных щеток на полочке в ванной, среди других потёртых экс-джентльменов. И в тот момент, когда он падал на пол, заканчивалась эпоха.

Полдень славы хрустального века уже давным-давно миновал, когда любопытная миссис Роджер Файрбоат заглянула к прекрасной миссис Гарольд Пайпер.

— Моя дорогая, — сказала любопытная миссис Роджер Файрбоат, — я прямо-таки влюблена в ваш дом. Я думаю, что он — произведение искусства!

— Ну что вы… Благодарю вас! — сказала прекрасная миссис Гарольд Пайпер, и в ее юных темных глазах блеснули огоньки. — Вы должны заходить к нам почаще. Я почти всегда провожу вечера в одиночестве.

На это миссис Файрбоат могла бы заметить, что не поверила ни на йоту и не видит причины, в силу которой в это можно было бы поверить — ведь весь город говорил о том, что мистер Фрэдди Гедни заглядывает к миссис Пайпер чуть ли не ежедневно на протяжении последних шести месяцев. Миссис Файрбоат находилась уже в таком зрелом возрасте, когда любые слова молодых и красивых женщин не вызывают особого доверия…

— Больше всего мне нравится ваша столовая, — сказала она. — Весь этот дивный фарфор, и эта огромная хрустальная чаша!

Миссис Пайпер рассмеялась так мило, что желание миссис Файрбоат как-нибудь намекнуть об истории с Фрэдди Гедни почти что исчезло.

— Ах, эта большая чаша!

Когда миссис Пайпер выговаривала слова, ее губы походили на яркие лепестки розы.

— У этой чаши даже есть своя история…

— Неужели?

— Помните ли вы молодого Карльтона Кэнби? Когда-то он ухаживал за мной и в тот вечер, когда я сказала ему, что собираюсь замуж за Гарольда — это было семь лет назад, в 1892, он в конце концов взял себя в руки и сказал: «Эвелин, я хочу подарить тебе на память вещь, такую же тяжелую, как твой характер, такую же прекрасную, пустую и прозрачную, как ты». Он немного испугал меня — его глаза так потемнели! Я подумала, что он собирается подарить мне дом с привидениями, или что-нибудь вроде такой коробочки, которая взрывается в руках, когда ты ее открываешь. Но на следующий день он прислал мне чашу, и — конечно же! — просто великолепную! Ее диаметр, или периметр, или как-там-еще-это-называется, 2,5 фута — или даже 3,5! Неважно, наш буфет все равно слишком мал для нее!

— Моя дорогая, не правда ли, весьма, весьма странный подарок? А после этого он, кажется, уехал из города?

Миссис Файрбоат царапала курсивом в памяти — «тяжелая, прекрасная, пустая и прозрачная».

— Да, он уехал на Запад… Или на Восток — или куда-нибудь еще, — ответила миссис Пайпер, излучая то божественное неведение, которое позволяет красоте не подчиняться законам времени и пространства.

Миссис Файрбоат натягивала перчатки, воздавая хвалу эффекту обширности дома, вызванному открывшимся ей видом на библиотеку из просторного музыкального салона. На заднем плане вид включал в себя еще и часть столовой. И правда, это был один из прелестнейших маленьких домиков города, и миссис Пайпер уже поговаривала о переезде в дом побольше, на Авеню Деверю. «Судя по всему, этот Гарольд Пайпер, как говорится, «печатает деньги», — подумала миссис Файрбоат».

Осенний день клонился к вечеру; на лице миссис Файрбоат, свернувшей в это мгновение на тротуар, появилось то строгое, слегка неприятное выражение, которое почти все состоявшиеся сорокалетние женщины предпочитают носить на улице.

«Если бы я была Гарольдом Пайпером, я бы проводила немного меньше времени за работой и немного больше — дома, — думала миссис Пайпер. — Кто-нибудь из его друзей просто обязан поговорить с ним».

Но если миссис Файрбоат сочла вечер удачным, то, задержись она в доме ещё на пару минут, она назвала бы его триумфальным. Её темная удалявшаяся фигура еще виднелась в сотне ярдов от дома, когда весьма хорошо одетый, но слегка обезумевший молодой человек свернул на дорожку, ведущую к дому Пайперов. Миссис Пайпер, услышав звонок, сама отворила ему дверь и быстро провела его в библиотеку — скорее смущенно, чем радостно.

— Я должен был вас видеть, — исступленно заговорил он. — Ваша записка свела меня с ума! Это Гарольд вас так напугал?

Она покачала головой.

— Все кончено, Фрэд, — медленно проговорила она, и ее губы еще никогда не были так похожи на раскрывшуюся розу. — Вчера вечером он пришел домой обезумевшим, потому что чувство долга у Джесси Пайпер оказалось сильнее, чем ее чувство такта — она пришла к нему в контору и рассказала все городские сплетни о нас с тобой. Это ранило его — ох! Я ничего не могу поделать, я просто не могу видеть его в таком состоянии, Фрэд! Он сказал, что мы, оказывается, всё это лето были главной темой сплетен в клубе, а он ни о чем и не догадывался! И только сейчас он начал понимать случайно услышанные им обрывки разговоров и завуалированные намеки. Он в ярости, Фрэд, и он любит меня — более того, я его люблю!

Гедни медленно кивнул головой и полуприкрыл глаза.

— Да, — сказал он. — Да, мы с тобой очень похожи. Я также, как и ты, слишком ясно представляю себе точку зрения другого человека.

Его искренние серые глаза встретили ее потемневший взгляд.

— Счастливые времена позади. Господи, Эвелин, я весь день просидел в конторе, снова и снова перечитывая твое письмо…

— Ты должен сейчас же уйти, Фрэд, — перебила она, и легкий оттенок спешки в ее голосе стал для него новым ударом. — Я дала ему честное слово, что больше не буду с тобой видеться. Я знаю, насколько далеко можно зайти, когда имеешь дело с Гарольдом, и эта встреча именно то, чего делать никак нельзя!

Они разговаривали стоя, и, проговаривая последнюю фразу, она двинулась по направлению к двери. Гедни выглядел глубоко несчастным, пытаясь в этот момент навсегда запечатлеть в сердце ее образ — а затем они оба застыли, как статуи, неожиданно услышав звуки шагов с улицы. Её рука сейчас же протянулась и схватила его за отворот пальто, почти что втолкнув через раскрытую дверь в темную столовую.

— Я заставлю его подняться наверх, — прошептала она. — Не двигайся, пока не услышишь, что он поднимается по ступенькам. Затем уходи как можно быстрее.

И он остался один, прислушиваясь в темноте, как она приветствует мужа в коридоре.

Гарольду Пайперу было тридцать шесть, он был на девять лет старше жены. Он был красив — но красоту его портили некоторые неприятные черты: слишком близко посаженные глаза,вызывавшие у наблюдателя впечатление «одеревенелости» лица, когда оно находилось в состоянии покоя. В ситуации с Гедни он занял самую типичную для него позицию. То есть сказал Эвелин, что многое обдумал и никогда не будет ни упрекать ее, ни даже вспоминать об этом — что вовсе не обмануло Эвелин; себе же он сказал, что надо смотреть на вещи шире. Как все люди, озабоченные широтой своего собственного взгляда на вещи, он смотрел на всё с зоркостью крота.

Сегодня он поприветствовал Эвелин с преувеличенной сердечностью.

— Тебе нужно поскорее одеться, Гарри, — натянуто произнесла она. — Мы опаздываем к Бронсонам.

Он кивнул.

— Я уже одеваюсь, дорогая, — и направился в библиотеку!

Сердце Эвелин громко застучало.

Роман «Прекрасные и проклятые», закрепивший славу Фицджеральда как одного из самых ярких американских писателей, почти не известен российскому читателю.

Как и в своем первом шедевре «По эту сторону рая», молодой автор с иронией и грустью наблюдает за своими соотечественниками, у которых сентиментальность сочетается с инертностью, тщеславием и безудержной жаждой денег.

Что делать, когда у тебя все есть? Какие ценности нельзя купить? А какие можно и нужно? До какой степени «любовь — раба богатства и успеха»?

Роман, как, впрочем, каждое произведение писателя, является в какой-то мере автобиографичным и отражает определенный период жизни самого Фицджеральда.

В 1913 году, когда Энтони Пэтчу было двадцать пять, сравнялось уже два года тому, как на него, по крайней мере теоретически, снизошла ирония, этот Дух Святой наших дней. Эта ирония была как идеальный глянец на ботинке, как последнее касание одежной щетки, что-то вроде интеллектуального «алле». И все же в начале нашей истории он еще не продвинулся дальше стадии пробуждения сознания. Когда вы видите его в первый раз, он еще частенько интересуется тем, не окончательно ли он лишен благородства и в полном ли он рассудке, не представляет ли собой некой постыдной и неприличной необязательности, блестящей на поверхности мира, словно радужное пятно на воде. Естественно, эти периоды сменялись другими, когда он считал себя вполне исключительным молодым человеком, в достаточной мере утонченным, прекрасно подходящим к доставшейся ему среде обитания и в чем-то даже более значительным, чем кто бы то ни было.

Это было его здоровое состояние, и тогда он бывал веселым, приятным и весьма привлекательным для неглупых мужчин и всех без исключения женщин. Пребывая в этом состоянии, он считал, что наступит день, и он совершит какое-нибудь тонкое и негромкое дело, которое должным образом оценят избранные, а потом, пройдя остаток жизненной дороги, присоединится к не самым ярким звездам в туманной неопределенности небес, на полпути между бессмертием и смертью. А пока время для этого усилия еще не наступило, он будет просто Энтони Пэтчем — не портретом человека вообще, а живой развивающейся личностью, не лишенной некоторого упрямства и презрительности к окружающим, даже достаточно своевольной личностью, которая, сознавая, что чести не существует, все же хранит ее и, понимая всю призрачность мужества, все же рискует быть отважной.