"Читать главные книги русской литературы - как пересматривать заново свою биографию. Жизненный опыт накапливался попутно с чтением и благодаря ему…Мы растем вместе с книгами - они растут в нас. И когда-то настает пора бунта против вложенного еще в детстве… отношения к классике", - написали Петр Вайль и Александр Генис в предисловии к самому первому изданию своей "Родной речи" двадцать лет тому назад.

Два эмигрировавших из СССР журналиста и писателя создали на чужбине книгу, которая вскоре стала настоящим, пусть и немного шутливым, памятником советскому школьному учебнику литературы. Мы еще не забыли, как успешно эти учебники навеки отбивали у школьников всякий вкус к чтению, прививая им стойкое отвращение к русской классике. Авторы "Родной речи" и попытались снова пробудить у несчастных чад (и их родителей) интерес к отечественной изящной словесности. Похоже, попытка увенчалась полным успехом. Остроумный и увлекательный "антиучебник" Вайля и Гениса уже много лет помогает выпускникам и абитуриентам успешно сдавать экзамены по русской литературе.

Сам автор «Бедной Лизы» сентиментализмом увлекался в меру. Будучи профессиональным литератором почти в современном смысле этого слова, он использовал свое главное изобретение — гладкопись — для любых, часто противоречивых целей.

В замечательных «Письмах русского путешественника», написанных в то же время, что и «Бедная Лиза», Карамзин уже и трезв, и внимателен, и остроумен, и приземлен. «Ужин наш состоял из жареной говядины, земляных яблок, пудинга и сыра». А ведь Эраст пил одно молоко, да и то из рук любезной Лизы. Герой же «Писем» обедает с толком и расстановкой.
Путевые заметки Карамзина, изъездившего пол-Европы, да еще во времена Великой французской революций — чтение поразительно увлекательное. Как и любые хорошие дневники путешественников, эти «Письма» замечательны своей дотошностью и бесцеремонностью.

Путешественник — даже такой образованный, как Карамзин — всегда в чужом краю выступает в роли невежды. Он поневоле скор на выводы. Его не смущает категоричность скороспелых суждений. В этом жанре безответственный импрессионизм — вынужденная и приятная необходимость. «Немногие цари живут так великолепно, как английские престарелые матрозы». Или — «Сия земля гораздо лучше Лифляндии, которую не жаль проехать зажмурясь».

Романтическое невежество лучше педантизма. Первое читатели прощают, второе — никогда.
Карамзин был одним из первых русских писателей, которому поставили памятник. Но, конечно, не за «Бедную Лизу», а за 12-томную «Историю Государства Российского». Современники считали ее важнее всего Пушкина, потомки не переиздавали сто лет. И вдруг «Историю» Карамзина открыли заново. Вдруг она стала самым горячим бестселлером. Как бы этот феномен ни объясняли, главная причина возрождения Карамзина — его проза, все та же гладкость письма. Карамзин создал первую «читабельную» русскую историю. Открытый им прозаический ритм был настолько универсален, что сумел оживить даже многотомный монумент.

История существует у любого народа только тогда,когда о ней написано увлекательно.

«Кысь» – литературное открытие последних лет. За этот роман Татьяна Толстая была удостоена премии «Триумф».

Дак этот Никита Иваныч начал по всему городку столбы ставить. У своего дома на столбе вырезал "Никитские ворота". А то мы не знаем. Там, правда, ворот нет. Сгнивши. Но пусть. В другом месте вырежет: "Балчуг". Или: "Полянка". "Страстной бульвар"."Кузнецкий мост"."Волхонка". Спросишь: Никита Иваныч, вы чего? А он: чтоб память была. Пока, говорит, я жив, а я говорит, как видишь, жив всегда, желаю внести свой посильный вклад в восстановление культуры. Глядишь, говорит, через тыщу-другую лет вы наконец вступите на цивилизованный путь развития, язви вас в душу, свет знания развеет беспробудную тьму вашего невежества, о народ жестоковыйный, и бальзам просвещения прольется на заскорузлые ваши нравы, пути и привычки. Чаю, говорит, допрежь всего, РИНИСАНСА духовного, ибо без такого любой прод технологической цивилизации обернется в ваших мозолистых ручонках убийственным бумерангом, что собственно, уже имело место. Засим, говорит, не смотри на меня аки козел, исподлобья, взглядом тухлым; когда слушаешь рот широко не раззявывай, и ногу об ногу не заплетай...

Тем незабываемым оксфордским летом восемнадцатилетняя Милли была готова на любую авантюру. С появлением Руперта и его возлюбленного, американца Аллана, у Милли началась новая, увлекательная жизнь, и когда Руперт предложил ей брак с Алланом, чтобы тот мог легально остаться в Британии, Милли не колеблясь сказала «да». Чтобы все выглядело по-настоящему, она нарядилась в дешевое свадебное платье и с удовольствием позировала перед туристами, щелкавшими фотоаппаратами.Прошло десять лет. Милли очень изменилась. Теперь она помолвлена с Саймоном, серьезным молодым человеком из богатой семьи, который считает свою невесту идеалом. Однако всего за четыре дня до торжества прошлое неожиданно возвращается к Милли. Мир, который она так тщательно выстраивала, вот-вот разлетится вдребезги. Как признаться Саймону в том, что она уже замужем? Тучи сгущаются, и наружу выплывает гораздо больше секретов, чем предполагала Милли…

Группа туристов остановилась поглазеть на Милли в свадебном платье, стоявшую на ступеньках регистрационного бюро. Зеваки запрудили тротуар на противоположной стороне улицы, а посетители оксфордских магазинов, привыкшие к ежегодному наплыву туристов, огибали толпу по проезжей части, даже не выражая неудовольствия. Некоторые из них бросали взор на ступени бюро регистрации, чтобы узнать причину суеты, и про себя признавали, что молодая пара на крыльце и в самом деле выглядит очень эффектно.

Некоторые туристы достали фотоаппараты. Милли ослепительно улыбалась в объективы, упиваясь вниманием, пытаясь мысленно представить, как они с Алланом смотрятся вместе. Ее выбеленные, торчащие в разные стороны волосы нагрелись на жарком дневном солнце, взятая напрокат фата царапала шею, влажные нейлоновые кружева платья противно липли к телу. И все же сердце Милли переполняла эйфория, она чувствовала, что готова свернуть горы. При каждом взгляде на Аллана – ее мужа! – новая горячая волна радостного возбуждения пронзала тело, гася все другие ощущения.

Милли приехала в Оксфорд три недели назад. В июле она окончила школу, и в то время как ее друзья собирались на Ибицу или в Амстердам, родители отправили Милли в оксфордский секретарский колледж. «Гораздо полезнее, чем болтаться на каникулах без дела,– решительно объявила мать.– Только подумай, какое преимущество будет у тебя перед остальными, когда ты займешься поиском работы!»

Но Милли не рассчитывала на какие-то там преимущества; она хотела как следует загореть и завести приятеля. Поэтому на второй день посещения курсов машинописи она удрала. Нашла дешевую парикмахерскую и в приливе веселья попросила коротко остричь и высветлить ее волосы. Затем, счастливая и беспечная, Милли бродила по строгим, залитым солнцем улицам Оксфорда, заглядывая в прохладную тишь монастырей и церквушек, вытягивая шею над каменными арками и присматривая, где бы позагорать. По чистой случайности она выбрала местечко на лужайке колледжа Корпус-Кристи1 ; совершенно случайно комнаты Руперта выходили как раз на эту сторону; по той же случайности Руперт с Алланом решили провести послеобеденное время в ленивой неге, просто лежа на траве и потягивая «Пиммз».

Милли украдкой наблюдала, как они неторопливо вышли на лужайку, чокнулись бокалами и закурили; пригляделась внимательнее, когда один из них снял рубашку и обнажил загорелый торс. До нее долетали обрывки их разговора, и ей вдруг захотелось познакомиться с этими симпатичными парнями.

Неожиданно старший из двоих обратился к Милли, и ее сердце заколотилось от волнения.

– У вас не будет прикурить?

Голос звучал сдержанно, дружелюбно, с американским акцентом.

– Д-да, будет,– запинаясь, пробормотала Милли и пошарила в кармане.

– Боюсь, мы ужасные лентяи.– Тот, что помоложе, застенчиво посмотрел в глаза Милли.– У меня есть зажигалка, во-он там, прямо за тем окном,– он указал на каменный сводчатый проем.– Но из-за жары не хочется никуда идти.

– А мы угостим вас бокалом «Пиммз»,– пообещал американец и протянул руку.– Меня зовут Аллан.

– Руперт,– представился его приятель.

Остаток дня Милли провела с ними, сидя на траве, наслаждаясь солнцем и крепким напитком. Она хихикала и кокетничала, а ее рассказы о других девушках с секретарских курсов вызывали у Аллана с Рупертом взрывы хохота. Под ложечкой у нее возникло чувство предвкушения, к вечеру переросшее в приятную дрожь, еще более возбуждающую оттого, что мужчин двое и оба хороши собой. Руперт – стройный, гибкий, с золотистой кожей, точно молодой лев; светлые волосы окружают голову сияющим нимбом, на гладком загорелом лице сверкает белозубая улыбка. Лицо Аллана – в морщинках, виски чуть тронуты сединой, но от взгляда серо-зеленых глаз замирает сердце, а его голос ласкает слух,

«Кошачьи детективы», «кошачьи романы ужасов», «кошачьи триллеры»… А вот как насчёт «кошачьего авантюрного романа»? Перед вами – увлекательные приключения питерского кота Мартына, философа и умника, гедониста и казановы. Приключения опасные – исмешные, весьма озорные – и захватывающие дух. Криминальные истории, в которые поневоле втягивается Мартын, всегда запутанны и таинственны. Найти в этих клубках нить истины и вправду способен только кот! Потому что – не кошки ли испокон веку любили играть с клубками?

Серия из трех повестей:
ИнтерКыся. Дорога к «звёздам» (1998)
ИнтерКыся. Возвращение из рая (1999)
Кыся 3: Кыся в Америке (1998)

Только я пристроился сзади к этой кошечке, только прихватил её за нежный пушистый загривочек, только почувствовал, как её потрясающий рыжий хвостик напружинился и стрункой вытянулся вверх и чуть вбок в ответном желании, открывая мне, как сказал бы мой Человек Шура Плоткин – «врата блаженства»… А Шура знает, что говорит, он – литератор. И когда к нам приходят разные его бабешки, он сначала читает им свои сочинения, а потом начинает их раздевать, бормоча разные вот такие слова, вроде – «врата блаженства», «жаркий оазис любви», «испепеляющее желание» и так далее. Причём ни в одном его сочинении, которые он этим дурочкам читает, я никогда не слышу этих слов. Шура, как я, – абсолютно беспородный, но ума у него хватает, чтобы в своих статьях и рассказах такие роскошные выражения не употреблять. Тем более я же слышу, с какими интонациями он эти пышные слова произносит! Будто бы внутренне хихикает… Он иногда пытается и со мной так разговаривать, не такими словами, а такими интонациями. И, не скрою, я этого очень не люблю. В таких случаях я просто отворачиваюсь от Шуры и сажусь к нему спиной. И тогда Шура начинает извиняться передо мной и подлизываться. Должен отметить – совершенно искренне. И я его прощаю.

Ну так, значит, только я собрался трахнуть эту кошечку, эту прелестную рыжую киску или, как выражается иногда мой Шура, влезая на свою очередную гостью, – «вонзиться в её пылающий рай», как вдруг совершенно неожиданно что-то большое, жёсткое, сетчатое, очень больно стукнув меня по кончику хвоста, накрыло нас обоих, и прежде чем я успел сообразить, что же произошло, я услышал мерзейший голос этой сволочи Пилипенко:

– Пиздец коту!!! Васька, затягивай сачок поскорей, а то этот прохиндей опять вырвется!.. Он уже от нас раз пять смыливался! Это котяра того самого жида, который в газеты пишет.

Ну надо же, гад, подонок, в какой момент подловил!.. Прав был Шура, когда говорил мне: «Ах, Мартын, не доведут нас с тобой яйца до добра…»

– Затягивай сачок, кому говорю! – орёт Пилипенко, и подлец Васька затягивает сачок туго-натуго. И мы с моей рыжей лапочкой оказываемся тесно спелёнутые сетью. Естественно, тут уже не до «врат блаженства» и «жаркого оазиса».

– Всё, бля, – говорит Пилипенко. – Теперь он мой!

– Кто? – спрашивает Васька.

Васька с первого раза ни во что не врубается. Редкостный болван! Откуда эту дубину стоеросовую Пилипенко себе в помощники выискал? Ваську напарить – проще простого. Он – не Пилипенко. Тот хоть и гад, хоть и сволочь и живодёр, но далеко не дурак.

Герои нового романа Леонида Борича «Случайные обстоятельства» — наши современники. Опытный врач, руководитель кафедры Каретников переживает ряд драматических событий, нарушающих ровное течение его благополучной жизни. Писатель раскрывает опасность нравственной глухоты, духовного мещанства.
В книгу входит также роман «Третье измерение» — об экипаже атомной подводной лодки.

То, что было в радиограмме, знали пока лишь они двое: командир и радист, — но Букреев, достаточно проплавав на своем веку, прекрасно понимал, что уже через минуту-другую об этом станет известно всему экипажу, хотя ни он, ни радист никому еще не успеют и слова сказать. Видимо, на четвертой неделе плавания что-то меняется даже в физических законах, если весть, подобная этой, совершенно непостижимыми путями, минуя корабельную трансляцию и испытанные на прочность стальные переборки, просачивается во все отсеки.

Букреев отпустил радиста, и тот, избегая вопрошающих взглядов, удалился в свою рубку. Мог бы и подмигнуть им, подумал Букреев. Они бы поняли. Нет, сразу заважничал... С таким выражением своей значительности ходил обычно по лодке их минер после удачного торпедного залпа, как будто на всем флоте только у него одного и выходили торпеды из аппаратов...

Все-таки приятно было чуть упредить догадку своего экипажа — люди это заслужили. И Букреев, потянувшись в кресле, очень буднично сказал:

— Ну что ж, старпом...

— Ясно, товарищ командир, — заулыбался Варламов. — Разрешите командовать на руль?

По лицу понял, что ли?.. Жаль отпускать такого. Это ведь только плохих — легко, их часто и отпускают, характеристики пишут почти как на орден, да и по службе, бывает, охотно двигают, стараясь избавиться... А тут собственными руками приходится себя лишать толкового старпома. Но что же делать? Не должен офицер перерастать свою должность: и служба страдает, да и для офицера плохо...

Букреев кивнул, старпом дал команду на руль, и они легли на обратный курс, к дому.

Неподалеку от командира — впрочем, на подводной лодке все близко — сидел у пульта управления Обозин, механик корабля, маленький, с аккуратно зачесанной лысиной, в новенькой спецовке. Он недавно принял душ, переоделся во все чистое, побрился, и в центральном посту, чуть колеблясь от небольших перепадов давления, стояло ароматное облако «Шипра» — острый запах совсем иного, нелодочного быта, по которому они все успели соскучиться.

Как и всякий мужчина после бритья, Обозин чувствовал себя помолодевшим и бодрым, хотя за последние сутки он спал не больше четырех часов, да и то с перерывами. Особой необходимости, правда, в этом не было — так, мелкие, в общем, неисправности, — но уйти спать, пока эти неисправности не ликвидированы, он не мог: должен был все ощупать собственными руками и сам во всем разобраться.

— Вот и повернули оглобли, — задумчиво проговорил Обозин. Новость о возвращении была, разумеется, приятной, но она же и напомнила, что для кого в базе — отдых, а ему работы только прибавится: и плановый осмотр механизмов, и кое-какие доделки из того, что в море не сделаешь, и мало ли что еще...

Букреев покосился на Обозина, хотел что-то выговорить насчет этих «оглоблей» — очень уж как-то по-кучерски звучит, — но промолчал. Он вообще редко делал замечания своему механику.

По времени пора было начаться докладам, и Обозин, чтобы напомнить об этом, включил тумблер на первый отсек.

— Есть, первый! — бодро ответили ему оттуда.

— Как раз и нету, — добродушно сказал Обозин. — Спите?

Там спохватились, и после небольшой заминки последовал доклад:

— В первом по готовности «два-подводная» третья смена заступила на вахту. Замечаний нет.

Обозин переключил тумблер на следующий отсек, вспыхнула очередная желтая лампочка на панели корабельной связи — и все теперь пошло без напоминаний, как обычно, разве только повеселее обычного: знали уже, что идут домой.