Все "страшные" рассказы Эдгара По

Так называемые аналитические способности нашего ума сами по себе
малодоступны анализу. Мы судим о них только по результатам. Среди прочего
нам известно, что для человека, особенно одаренного в этом смысле, дар
анализа служит источником живейшего наслаждения. Подобно тому как атлет
гордится своей силой и ловкостью и находит удовольствие в упражнениях,
заставляющих его мышцы работать, так аналитик радуется любой возможности
что-то прояснить или распутать. Всякая, хотя бы и нехитрая задача,
высекающая искры из его таланта, ему приятна. Он обожает загадки, ребусы и
криптограммы, обнаруживая в их решении проницательность, которая уму
заурядному представляется чуть ли не сверхъестественной. Его решения,
рожденные существом и душой метода, и в самом деле кажутся чудесами
интуиции. Эта способность решения, возможно, выигрывает от занятий
математикой, особенно тем высшим ее разделом, который неправомерно и только
в силу обратного характера своих действий именуется анализом, так сказать
анализом par excellence [По преимуществу (франц.).] Между тем рассчитывать,
вычислять - само по себе еще не значит анализировать. Шахматист, например,
рассчитывает, но отнюдь не анализирует. А отсюда следует, что представление
о шахматах как об игре, исключительно полезной для ума, основано на
чистейшем недоразумении. И так как перед вами, читатель, не трактат, а лишь
несколько случайных соображений, которые должны послужить предисловием к
моему не совсем обычному рассказу, то я пользуюсь случаем заявить, что
непритязательная игра в шашки требует куда более высокого умения размышлять
и задает уму больше полезных задач, чем мнимая изощренность шахмат. В
шахматах, где фигуры неравноценны и где им присвоены самые разнообразные и
причудливые ходы, сложность (как это нередко бывает) ошибочно принимается за
глубину. Между тем здесь решает внимание. Стоит ему ослабеть, и вы
совершаете оплошность, которая приводит к просчету или поражению. А
поскольку шахматные ходы не только многообразны, но и многозначны, то шансы
на оплошность соответственно растут, и в девяти случаях из десяти выигрывает
не более способный, а более сосредоточенный игрок. Другое дело шатки, где
допускается один только ход с незначительными вариантами; здесь шансов на
недосмотр куда меньше, внимание не играет особой роли и успех зависит
главным образом от сметливости. Представим себе для ясности партию в шашки,
где остались только четыре дамки и, значит, ни о каком недосмотре не может
быть и речи. Очевидно, здесь (при равных силах) победа зависит от удачного
хода, от неожиданного и остроумного решения. За отсутствием других
возможностей, аналитик старается проникнуть в мысли противника, ставит себя
на его место и нередко с одного взгляда замечает ту единственную (и порой до
очевидности простую) комбинацию, которая может вовлечь его в просчет или
сбить с толку.

«Маска Красной смерти» — рассказ известного американского писателя Эдгара Аллана По, написанный и опубликованный в 1842 году и во многом предвещающий эстетику символизма.

Рассказ начинается с описания ужасной болезни под названием Красная смерть, опустошающей страну. Принц Просперо не хотел умереть от болезни, собрал тысячу своих приближённых и укрылся в отдалёном изолированном монастыре, построенном по его проекту. Принц и его приближённые замуровали все входы и выходы и собирались жить там пока не закончится болезнь. Принц позаботился обо всём: там были и музыканты, и танцовщицы, и слуги, и еда, и роскошные комнаты. В монастыре была анфилада из семи больших комнат. В седьмую комнату с чёрными стенами и кроваво-красными окнами никто не решался заходить, там было очень жутко.

Уже давно опустошала страну Красная смерть. Ни одна эпидемия еще не была столь ужасной и губительной. Кровь была ее гербом и печатью – жуткий багрянец крови! Неожиданное головокружение, мучительная судорога, потом из всех пор начинала сочиться кровь – и приходила смерть. Едва на теле жертвы, и особенно на лице, выступали багровые пятна – никто из ближних уже не решался оказать поддержку или помощь зачумленному. Болезнь, от первых ее симптомов до последних, протекала меньше чем за полчаса.
Но принц Просперо был по-прежнему весел – страх не закрался в его сердце, разум не утратил остроту. Когда владенья его почти обезлюдели, он призвал к себе тысячу самых ветреных и самых выносливых своих приближенных и вместе с ними удалился в один из своих укрепленных монастырей, где никто не мог потревожить его. Здание это – причудливое и величественное, выстроенное согласно царственному вкусу самого принца, – было опоясано крепкой и высокой стеной с железными воротами. Вступив за ограду, придворные вынесли к воротам горны и тяжелые молоты и намертво заклепали засовы. Они решили закрыть все входы и выходы, дабы как-нибудь не прокралось к ним безумие и не поддались они отчаянию. Обитель была снабжена всем необходимым, и придворные могли не бояться заразы. А те, кто остался за стенами, пусть сами о себе позаботятся! Глупо было сейчас грустить или предаваться раздумью. Принц постарался, чтобы не было недостатка в развлечениях. Здесь были фигляры и импровизаторы, танцовщицы и музыканты, красавицы и вино. Все это было здесь, и еще здесь была безопасность. А снаружи царила Красная смерть.
Когда пятый или шестой месяц их жизни в аббатстве был на исходе, а моровая язва свирепствовала со всей яростью, принц Просперо созвал тысячу своих друзей на бал-маскарад, великолепней которого еще не видывали.
Это была настоящая вакханалия, этот маскарад. Но сначала я опишу вам комнаты, в которых он происходил. Их было семь – семь роскошных покоев. В большинстве замков такие покои идут длинной прямой анфиладой; створчатые двери распахиваются настежь, и ничто не мешает охватить взором всю перспективу. Но замок Просперо, как и следовало ожидать от его владельца, приверженного ко всему bizarre note 11 был построен совсем по-иному. Комнаты располагались столь причудливым образом, что сразу была видна только одна из них. Через каждые двадцать – тридцать ярдов вас ожидал поворот, и за каждым поворотом вы обнаруживаются что-то повое. В каждой комнате, справа и слева, посреди стены находилось высокое узкое окно в готическом стиле, выходившее на крытую галерею, которая повторяла зигзаги анфилады. Окна эти были из цветного стекла, и цвет их гармонировал со всем убранством комнаты. Так, комната в восточном конце галереи была обтянута голубым, и окна в ней были ярко-синие. Вторая комната была убрана красным, и стекла здесь были пурпурные. В третьей комнате, зеленой, такими же были и оконные стекла. В четвертой комнате драпировка и освещение были оранжевые, в пятой – белые, в шестой – фиолетовые. Седьмая комната была затянута черным бархатом: черные драпировки спускались здесь с самого потолка и тяжелыми складками ниспадали на ковер из такого же черного бархата. И только в этой комнате окна отличались от обивки: они были ярко-багряные – цвета крови. Ни в одной из семи комнат среди многочисленных золотых украшений, разбросанных повсюду и даже спускавшихся с потолка, не видно было ни люстр, ни канделябров, – не свечи и не лампы освещали комнаты: на галерее, окружавшей анфиладу, против каждого окна стоял массивный треножник с пылающей жаровней, и огни, проникая сквозь стекла, заливали покои цветными лучами, отчего все вокруг приобретало какой-то призрачный, фантастический вид. Но в западной, черной, комнате свет, струившийся сквозь кроваво-красные стекла и падавший на темные занавеси, казался особенно таинственным и столь дико искажал лица присутствующих, что лишь немногие из гостей решались переступить ее порог.
А еще в этой комнате, у западной ее стены, стояли гигантские часы черного дерева. Их тяжелый маятник с монотонным приглушенным звоном качался из стороны в сторону, и, когда минутная стрелка завершала свой оборот и часам наступал срок бить, из их медных легких вырывался звук отчетливый и громкий, проникновенный и удивительно музыкальный, но до того необычный по силе и тембру, что оркестранты принуждены были каждый час останавливаться, чтобы прислушаться к нему. Тогда вальсирующие пары невольно переставали кружиться, ватага весельчаков на миг замирала в смущении и, пока часы отбивали удары, бледнели лица даже самых беспутных, а те, кто был постарше и порассудительней, невольно проводили рукой но лбу, отгоняя какую-то смутную думу. Но вот бой часов умолкал, и тотчас же веселый смех наполнял покои; музыканты с улыбкой переглядывались, словно посмеиваясь над своим нелепым испугом, и каждый тихонько клялся другому, что в следующий раз он не поддастся смущению при этих звуках. А когда пробегали шестьдесят минут – три тысячи шестьсот секунд быстротечного времени – и часы снова начинали бить, наступало прежнее замешательство и собравшимися овладевали смятение и тревога.

Рассказ "Убийства на улице Морг" является одним из ярчайших образцов прозы Эдгара По, в которой писатель обнаружил блистательное мастерство и достиг вершины художественного совершенства.

Так называемые аналитические способности нашего ума сами по себе
малодоступны анализу. Мы судим о них только по результатам. Среди прочего
нам известно, что для человека, особенно одаренного в этом смысле, дар
анализа служит источником живейшего наслаждения. Подобно тому как атлет
гордится своей силой и ловкостью и находит удовольствие в упражнениях,
заставляющих его мышцы работать, так аналитик радуется любой возможности
что-то прояснить или распутать. Всякая, хотя бы и нехитрая задача,
высекающая искры из его таланта, ему приятна. Он обожает загадки, ребусы и
криптограммы, обнаруживая в их решении проницательность, которая уму
заурядному представляется чуть ли не сверхъестественной. Его решения,
рожденные существом и душой метода, и в самом деле кажутся чудесами
интуиции. Эта способность решения, возможно, выигрывает от занятий
математикой, особенно тем высшим ее разделом, который неправомерно и только
в силу обратного характера своих действий именуется анализом, так сказать
анализом par excellence [По преимуществу (франц.).] Между тем рассчитывать,
вычислять - само по себе еще не значит анализировать. Шахматист, например,
рассчитывает, но отнюдь не анализирует. А отсюда следует, что представление
о шахматах как об игре, исключительно полезной для ума, основано на
чистейшем недоразумении. И так как перед вами, читатель, не трактат, а лишь
несколько случайных соображений, которые должны послужить предисловием к
моему не совсем обычному рассказу, то я пользуюсь случаем заявить, что
непритязательная игра в шашки требует куда более высокого умения размышлять
и задает уму больше полезных задач, чем мнимая изощренность шахмат. В
шахматах, где фигуры неравноценны и где им присвоены самые разнообразные и
причудливые ходы, сложность (как это нередко бывает) ошибочно принимается за
глубину. Между тем здесь решает внимание. Стоит ему ослабеть, и вы
совершаете оплошность, которая приводит к просчету или поражению. А
поскольку шахматные ходы не только многообразны, но и многозначны, то шансы
на оплошность соответственно растут, и в девяти случаях из десяти выигрывает
не более способный, а более сосредоточенный игрок. Другое дело шатки, где
допускается один только ход с незначительными вариантами; здесь шансов на
недосмотр куда меньше, внимание не играет особой роли и успех зависит
главным образом от сметливости. Представим себе для ясности партию в шашки,
где остались только четыре дамки и, значит, ни о каком недосмотре не может
быть и речи. Очевидно, здесь (при равных силах) победа зависит от удачного
хода, от неожиданного и остроумного решения. За отсутствием других
возможностей, аналитик старается проникнуть в мысли противника, ставит себя
на его место и нередко с одного взгляда замечает ту единственную (и порой до
очевидности простую) комбинацию, которая может вовлечь его в просчет или
сбить с толку.