Псевдо-автобиографическая трилогия Льва Толстого.

«Детство» — первая повесть в псевдо-автобиографической трилогии Льва Толстого, впервые напечатана в 1852 году в журнале Современник, № 9. Эта книга описывает большие психологические переживания, которые испытывают многие мальчики в детстве: первая влюблённость, чувство несправедливости, обида, стеснение.

«Отрочество» — вторая повесть в псевдо-автобиографической трилогии Льва Толстого, впервые напечатана в 1854 году в журнале Современник. Эта книга описывает события, происходящие в жизни подростка во время отрочества: первое предательство, изменение моральных ценностей и т. п.

«Юность» — третья и последняя повесть в псевдо-автобиографической трилогии Льва Толстого, впервые напечатана в 1857 году в журнале Современник № 1 . Книга описывает университетские годы жизни главного героя и его сокурсников.

12 августа 18…, ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра — Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.

«Положим, — думал я, — я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володи ной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, — прошептал я, — как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает… противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка — какие противные!»

В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.

— Auf, Kinder, auf!.. s’ist Zeit. Die Mutter ust schon im Saal, — крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. — Nun, nun, Faulenzer! — говорил он.

В 1851 году старший брат Николай уговорил Льва Толстого ехать на Кавказ, где шла тогда русско-чеченская война. Поначалу Кавказ не оказал на него того «живительного воздействия», на которое он рассчитывал.

11 июня 1851 года Толстой записал в дневнике: «Уже дней пять я живу здесь и одержим уже давно забытой мною ленью. Дневник вовсе бросил. Природа, на которую я больше всего надеялся, имея намерение ехать на Кавказ, не представляет до сих пор ничего завлекательного. Лихость, которая, я думал, развернется во мне здесь, тоже не оказывается».

Тем не менее, в январе 1852 года писатель поступил в артиллеристы и участвовал во многих сражениях. В свободное время он работал над повестью. На Кавказе Толстой продолжил составлять для себя «правила» и «планы» (этим он начал заниматься ещё в Петербурге): «Будь прям, хотя и резок, но откровенен со всеми, но не детски откровенен без необходимости. Воздерживайся от вина и женщин…»

Впрочем, исполнять свои правила Толстому было труднее, чем составлять их. Временами его охватывали сомнения в собственных силах, временами он верил в своё высокое призвание, а временами просто отдавался своим излюбленным увлечениям, из которых одно из первых мест занимала охота. Очень показательна дневниковая запись от 28 августа 1852 года: «Мне 24 года; а я еще ничего не сделал. Я чувствую, что недаром вот уже восемь лет, что я борюсь с сомнением и страстями. Но на что я назначен? Это откроет будущность. Убил трех бекасов».

Служил на Кавказе офицером один барин. Звали его Жилин.

Пришло ему раз письмо из дома. Пишет ему старуха мать: «Стара я уж стала, и хочется перед смертью повидать любимого сынка. Приезжай со мной проститься, похорони, а там и с богом поезжай опять на службу. А я тебе и невесту приискала: и умная, и хорошая, и именье есть. Полюбится тебе — может, и женишься и совсем останешься».

Жилин и раздумался: «И в самом деле, плоха уж старуха стала, может, и не придется увидать. Поехать; а если невеста хороша — и жениться можно».

Пошел он к полковнику, выправил отпуск, простился с товарищами, поставил своим солдатам четыре ведра водки на прощанье и собрался ехать.

На Кавказе тогда война была. По дорогам ни днем, ни ночью не было проезда. Чуть кто из русских отъедет или отойдет от крепости, татары или убьют, или уведут в горы. И было заведено, что два раза в неделю из крепости в крепость ходили провожатые солдаты. Спереди и сзади идут солдаты, а в середине едет народ.

Дело было летом. Собрались на зорьке обозы за крепость, вышли провожатые солдаты и тронулись по дороге. Жилин ехал верхом, и телега его с вещами шла в обозе.

Ехать было двадцать пять верст. Обоз шел тихо: то солдаты остановятся, то в обозе колесо у кого соскочит или лошадь станет, и все стоят — дожидаются.

Солнце уже и за полдни перешло, а обоз только половину дороги прошел. Пыль, жара, солнце так и печет, и укрыться негде. Голая степь: ни деревца, ни кустика по дороге.

Это рассказ о сиюминутном счастье и безотчетном наслаждении жизнью, которые дарованы мальчику из дворянской семьи, живущей в поместье.

Никитой звали сына Толстого и Натальи Крандиевской. Мальчик рос на глазах у отца, когда он писал эту, отчасти автобиографическую, повесть

Никита вздохнул, просыпаясь, и открыл глаза. Сквозь морозные узоры на окнах, сквозь чу-десно расписанные серебром звезды и лапчатые листья светила солнце. Свет в комнате был снежно-белый. С умывальной чашки скользнул зайчик и дрожал на стене.

Открыв глаза, Никита вспомнил, что вчера вечером плотник Пахом сказал ему:

– Вот я ее смажу да полью хорошенько, а ты утром встанешь, – садись и поезжай.

Вчера к вечеру Пахом, кривой и рябой мужик, смастерил Никите, по особенной его просьбе, скамейку.
Делалась она так:

В каретнике, на верстаке, среди кольцом закрученных, пахучих стружек Пахом выстрогал две доски и четыре ножки; нижняя доска с переднего края – с носа – срезанная, чтобы не заедалась в снег; ножки точеные; в верхней доске сделаны два выреза для ног, чтобы ловчее сидеть. Нижняя доска обмазывалась коровьим навозом и три раза поливалась водой на морозе, – после этого она делалась, как зеркало, к верхней доске привязывалась веревочка – возить скамейку, и когда едешь с горы, то править.
Сейчас скамейка, конечно, уже готова и стоит у крыльца. Пахом такой человек: «Если, говорит, что я сказал – закон, сделаю».

Когда я был маленький, — очень, очень давно, — я читал одну книжку: она называлась «Пиноккио, или Похождения деревянной куклы» (деревянная кукла по-итальянски — буратино). Я часто рассказывал моим товарищам, девочкам и мальчикам, занимательные приключения Буратино. Но так как книжка потерялась, то я рассказывал каждый раз по-разному, выдумывал такие похождения, каких в книге совсем и не было. Теперь, через много-много лет, я припомнил моего старого друга Буратино и надумал рассказать вам, девочки и мальчики, необычайную историю про этого деревянного человечка.

Алексей Толстой

Давным-давно в городке на берегу Средиземного моря жил
старый столяр Джузеппе, по прозванию Сизый Нос.
Однажды ему попалось под руку полено, обыкновенное полено
для топки очага в зимнее время.
-- Неплохая вещь, -- сказал сам себе Джузеппе, -- можно
смастерить из него что-нибудь вроде ножки для стола...
Джузеппе надел очки, обмотанные бечевкой, -- так как очки
были тоже старые, -- повертел в руке полено и начал его тесать
топориком.
Но только он начал тесать, чей-то необыкновенно тоненький
голосок пропищал:
-- Ой-ой, потише, пожалуйста!
Джузеппе сдвинул очки на кончик носа, стал оглядывать
мастерскую, -- никого...
Он заглянул под верстак, -- никого...
Он посмотрел в корзине со стружками, -- никого...
Он высунул голову за дверь, -- никого на улице...
"Неужели мне почудилось? -- подумал Джузеппе. -- Кто бы это
мог пищать?.."
Он опять взял топорик и опять, -- только ударил по полену...
-- Ой, больно же, говорю! -- завыл тоненький голосок.
На этот раз Джузеппе испугался не на шутку, у него даже
вспотели очки... Он осмотрел все углы в комнате, залез даже в
очаг и, свернув голову, долго смотрел в трубу.
-- Нет никого...
"Может быть, я выпил чего-нибудь неподходящего и у меня
звенит в ушах?" -- размышлял про себя Джузеппе...